Среди всей этой анархо-административной путаницы во что могло обратиться существо, подобное Агари?

Тут, быть может, читателю придется удивиться тому, что произошло и с Кохбасом, и с Генриеттой Вейль. Бывшая танцовщица моментально приспособилась к дотоле чуждому, совершенно незнакомому ей миру. Не прошло еще и двух месяцев со дня ее приезда, как она уже замещала в вопросах экономики просившую об увольнении жену электротехника Михаила Абрамовича Дору Абрамович.

На посту, от которого в сущности зависело все существование колонии, Агарь выказала качества, почти невероятные для женщины, до сих пор жившей в мире беззаботности и мотовства.

Есть две категории людей: расточительных, когда дело касается их самих, но бережливых, когда речь идет об интересах других.

Агарь принадлежала к первой категории. Создав конкуренцию между купцами, поставлявшими съестные припасы в колонию вначале по очень высокой цене, она в скором времени сэкономила немалые средства.

О результатах своих действий она заявила на общем собрании. Колонисты были поражены. Цены понизились, а качество товаров значительно улучшилось.

Тысячи мелочей свидетельствовали о том, что уровень жизни вырос. Мужчины заметили, что порция табака и водки стала больше. Женщины благодарили Агарь за более мягкую материю и более тонкое белье.

Над колонией витал дух радости и надежды. Теперь можно было думать о вещах более возвышенных, чем пища и одежда.

В субботу, которой Агарь всеми способами, коими могла, вернула былую праздничность, на столах трапезной расставлялись цветы. Каждый колонист в этот день получал свежее белье. За два месяца были продезинфицированы и заново перекрашены все дома. Над каждой постелью появилась сетка против москитов, в каждой комнате – зеркало, и трогательными занавесками украсились окошки. Все эти усовершенствования Агарь ввела, точно играючи.

Никто не знал, когда работает эта серьезная нежная женщина, всегда тихая, всегда ровная, как поверхность спящего прекрасного озера.

Огромная комната, где она вела заседания, стала любимым местом колонистов, приходивших сюда поболтать и потолковать о своих делах.

Она всех слушала с непритворным интересом и с одинаковым вниманием относилась к самым разным, часто весьма нелепым проблемам. Евреи из двадцати стран мира, собравшиеся в колонии, как бы приносили ей частичку своей былой родины.

Михаил Абрамович вспоминал о вторжении казаков Ренненкампфа в Восточную Пруссию, уроженцем которой он был. Американец Виктор Когэн говорил о великолепии гетто Нью-Йорка.

Рафаил Ашкенази, сыгравший вместе с Бела Куном и Тибором Замуэли роль, о которой лучше умолчать, часто описывал мрачную красоту покрытых снегом хвойных лесов Венгрии.

Закинув свою прекрасную белокурую голову семитского Сен-Жюста, Игорь Вальштейн с небрежностью рассказывал о том, как целое утро заставил ждать себя генерала Брусилова.

А утром и вечером без устали вспоминала о былом Генриетта Вейль: «И я сказала тогда Матвею Морхардту: «Так не пойдет, уверяю тебя». Мы тут же взяли фиакр и через десять минут были у Прессансэ, на бульваре Порт-Рояль». Или: «В этот день я вместе с Георгом Брандэсом и его другом завтракала у Дегува. Всем нам было очень весело».

Только оставаясь наедине с Гитель, Агарь немного отдыхала.

Девочка изменилась до неузнаваемости. На свежем воздухе она окрепла и превратилась в ладного загорелого подростка. В короткой юбке и белой блузке, со стриженными, как у Давида, волосами она была очаровательной герл-гайд – гордостью девочек-сионисток.

Только с ней Агарь, казавшаяся ей святыней, держала себя свободно.

– Не кажется ли тебе, что дорогая Генриетта немного ненормальная? – как-то спросила Гитель.

Агарь сдержала улыбку:

– Она слишком добра, чтобы нам судить о ней. Во всяком случае, она много сделала для колонии.

– А Игорь Вальштейн? Под предлогом, что он, как заведующий бухгалтерией, должен поговорить с тобой о делах, он приходит сюда кокетничать. Знаешь, что о нем болтают колонисты?

– Что?

– Что он с Дорой Абрамович…

– Да замолчишь ли ты?

– Неужели это тебя удивляет? Только это у него на уме.

– Этого мало. Нужно еще согласие женщины.

– Будто она его не даст? Я знаю, что она считает Игоря Вальштейна очень красивым.

– Это правда.

– И тебе он нравится?

– Я не говорила, что он мне нравится. Я только сказала, что он красив.

– Что же из этого? Я знаю кое-кого, кто совсем некрасив. Однако я тысячу раз предпочту его Игорю Вальштейну.

Агарь ничего не сказала.

– Ты не спрашиваешь, кто это?

– Кто это?

– Исаак Кохбас.

Но молодая женщина будто ничего не слышала.

– Агарь, Агарь, – тоном упрека произнесла девочка, – почему ты, такая добрая со всеми, так неласкова с Исааком Кохбасом?

Над окрестностями Наплузы безжалостным пожаром прошли лето и осень, придав скалам, растениям и даже животным тот мрачный серый оттенок, который является доминирующим тоном Иудеи. Белая, бегущая к западу дорога не выделялась больше среди обожженных полей. У почти высохших колодцев вечно спорили из-за капли грязной воды грустные, опустившиеся кочевники. В виноградниках на лишенных гроздей лозах, висели мертвые змеи.

Все же они исполнили свой долг, славные виноградники. Они, казалось, поняли, что эти бедные люди возложили на них все надежды. Они сторицей заплатили за три года граничащего с отчаянием упорства.

Труд колонистов и знания, привезенные Исааком Кохбасом из Ришон-Циона, совершили чудо.

И теперь колония гордилась значительным количеством гектолитров, наполнявших великолепные цементные цистерны, на постройку которых ушли последние деньги.

Производить – хорошо! Но продавать! Колонисты скоро поняли, сколько тут возникало трудностей, устранить которые нельзя было ни трудом, ни верой, ни бережливостью.

Во всей Палестине продавали с убытком, даже в таких старых и широко известных колониях, как Ришон-Цион и Цикрон-Яков.

В течение трех месяцев паства Генриетты Вейль была жертвой с каждым днем возрастающего беспокойства. Затем вдруг небо просветлело. Половина жатвы по неожиданно высокой цене была скуплена для находящихся в Сирии французских войск. Плата вносилась тотчас по поставке. Вздох облегчения вырвался из груди колонистов. Каждый по-своему выражал торжество. Трудно было лишь Генриетте. Она не знала, радоваться ли ей, что избавление принесла Франция, народ которой она считала вторым в мире после Сиона, или печалиться, что марксистская колония, ее колония, обязана спасением вмешательству милитаристов.

Переутомленные колонисты нуждались в отдыхе. Было единогласно решено ознаменовать празднествами столь счастливую развязку. На один день отменили работу. Устроили два банкета, при организации которых Агарь проявила прямо чудеса изобретательности. Все должно было кончиться театральным представлением. Выбрали пьесу «Влюбленная». Все участвовали в репетициях.

Игорь Вальштейн, взявший на себя роли режиссера и одного из персонажей – Паоло Фиори, молодого болонского профессора, руководил мужчинами. Он попросил Агарь выступить в роли Жермен. Но последняя с такой поспешностью отказалась, что удивила всех, кроме двух-трех близких людей.

Ее заменили Дорой Абрамович, игравшей, к слову сказать, весьма недурно. Сцену построили на открытом воздухе – между въездом в «Колодезь Иакова» и первым строением.

Была тихая теплая ночь. В промежутках между репликами слышался близкий вой шакалов. За проволочными заграждениями, при свете электрических фонарей, явственно выделялись в темноте белые пятна. Это были окрестные бедуины, покинувшие свои шатры, чтобы посмотреть на новую субботу, придуманную их странными соседями.

Все колонисты воздавали артистам должное, все, кроме одного, Исаака Кохбаса, даже не присутствовавшего на представлении.

Во время обеда он встал и вышел, почти никем не замеченный. Генриетта Вейль последовала за ним.

Вернувшись, она постаралась всех успокоить, сказав не слишком убедительным тоном, что Кохбас немного устал и просит товарищей извинить его.