Как и в отношении Гамарника, здесь все, за исключением самого факта самоубийства, является ложью. Ложью, тонко рассчитанной и точно нацеленной, наполненной ядом недоверия. В действительности же обстоятельства смерти Панаса Любченко вполне укладываются в русло проводившейся тогда политики избиения старой партийной гвардии. Из материалов проверки по делу П.П. Любченко усматривается, что он наложил на себя руки в результате обвинения его в антисоветской деятельности на пленуме ЦК КП(б) У. Из стенограммы этого пленума, состоявшегося 29–30 августа 1937 года. видно, что его участники, в том числе и Израиль Леплевский, недавно назначенный наркомом внутренних дел республики, обвиняли Любченко в буржуазно-националистической ориентации, ссылаясь при этом на показания арестованных «заговорщиков».
Любченко категорически отвергал предъявленные ему обвинения. Но все было тщетно. 30 августа он исключается из состава Политбюро и членов ЦК КП(б) У, смещается с поста председателя СНК УССР. В создавшейся обстановке Панас Петрович не нашел ничего другого, как пойти на самые крайние меры.
Бывший охранник П.П. Любченко – Д.В. Коновалов (сотрудник НКВД УССР), будучи допрошенным в июле 1956 года, показал, что на следующий день после смерти своего подопечного он в два часа ночи был вызван в приемную наркома Леплевского, где был обезоружен и арестован. В последующем с применением жестоких пыток от него добились показаний о том, что жена Любченко – Мария Николаевна якобы однажды под большим секретом передала ему (Коновалову) о роли мужа в руководстве подпольной украинской националистической организации[290].
Подследственный Ткалун показал, что украинским национализмом он заразился с самого раннего детства. Еще в начальной школе учителя Рвач и Щербина якобы воспитывали его в национально-шовинистическом духе. Затем этот процесс продолжился в Сорочинской учительской семинарии. С Панасом Любченко, будущим председателем правительства Советской Украины, Петр Ткалун познакомился еще в 1910 году, приехав поступать в Киевскую военно-фельдшерскую школу, где тот уже учился на старшем курсе. По состоянию здоровья Ткалун в школу принят не был, однако знакомство с Любченко состоялось, чтобы затем продолжаться в течение нескольких десятков лет.
Наговаривая на себя и на Любченко, Ткалун в феврале 1938 года давал объяснения событиям двадцатилетней давности. На вопрос следователя: «А как Вы вступили в Коммунистическую партию? С какой целью?», он ответил: «В партию я вступил по прямому заданию Любченко… Когда я уезжал в Москву (в конце 1917 года. – Н.Ч.), он на прощанье, в виде наказа, сказал мне: «Обстановка может сложиться так, что мы долго не сможем повидаться. Запомни – главное это уметь вовремя сманеврировать, замаскировать себя, не показывать своего лица. Придет еще время, когда мы – националисты, будем действовать. Государственной партией стала партия большевиков. Если это понадобится, мы сможем и ее использовать в наших интересах, пробравшись в ряды партии и, таким образом, сохранив себя. Обман не должен тебя смутить. Цель оправдывает средства. Я так и сделал…»[291]
Особенностью всех «романов», написанных подследственными в самых различных тюрьмах и следственных изоляторах Советского Союза, является то, что в них самым невероятным образом перемешаны 99% лжи с одним процентом правды. Причем, этот единственный процент правды относится не к содержанию тех или иных бесед и переговоров (они сплошь и рядом сфальсифицированы), а к самому факту этих встреч в служебной обстановке или вне ее. Процеживая сквозь мелкое сито подобные материалы, узнаешь много такого, что не вошло ни в один труд по истории СССР в целом и республик. в него входивших, в частности. Проиллюстрировать это можно и на следственном деле П.П. Ткалуна.
Исполнилось четыре месяца тюремному стажу и ранее послушный Ткалун стал «взбрыкивать», что выразилось в частичном отказе от ранее данных им показаний. Это случилось в конце мая 1938 года, когда он «созрел» для такого очень важного для него шага.
«Майором Ушаковым мне было сказано, что Дубовый и Капуловский дали показания на меня, как на украинского националиста. В связи с этим в своем показании об участии в украинском националистическом заговоре я и привел вымышленные, выдуманные мною антисоветские связи и встречи с Дубовым и Капуловским, чего на самом деле никогда не было.
Посколько я должен был на этих встречах с Дубовым и Капуловским слышать от них о других участниках украинского заговора и на чем настаивал майор Ушаков, я и указал в своем показании четыре фамилии, якобы названные мне Дубовым, чего на самом деле не было.
Эти фамилии были взяты мною лишь потому (Квятек, Криворучко, Антонюк и Погребной), что я знал их за близких людей издавна, с времен гражданской войны, к Дубовому. О Квятеке я знал, будучи еще на свободе, что он арестован, о Криворучко еще на свободе я слышал от Щаденко, что на него есть показания, как на заговорщика; об Антонюке же и Погребном, как о заговорщиках я ни от кого не слышал»[292].
Как видим, поначалу Ткалун берет свои слова обратно в отношении только четырех хорошо знакомых ему командиров РККА – Казимира Квятека, Николая Криворучко, Максима Антонюка и Василия Погребного. Попутно он частично реабилитирует командарма Дубового и комдива Капуловского, утверждая, что на самом деле никаких антисоветских связей и встреч с ними у него никогда не было. А это означало, что достаточно стройная структура украинской националистической организации, выстроенная усилиями сотрудников НКВД, зашаталась и стала давать трещины. Потом Петр Пахомович пошел еще дальше, ставши к заседанию Военной коллегии по его делу уже полным «отказником».
Поступок Ткалуна вызывает уважение к нему. Тем более, что за такие заявления в НКВД по головке не гладили – за них арестованных наказывали и притом очень жестоко. И точно – получив это заявление, начальник 5-го отдела 2-го Управления НКВД СССР майор В.С. Агас, по чекистским качествам и хватке нисколько не уступавший Ушакову, в тот же день вызвал Петра Пахомовича «для разбирательства». Протокол допроса от 22 мая 1938 года лишь в малой мере отражает ту степень напряжения, которая существовала в разговоре двух собеседников:
– Почему Вы оговорили Антонюка?
– Во время следствия по моему делу мне было объявлено, что арестованные Дубовой и Капуловский дали показания о моей антисоветской деятельности. От меня потребовали конкретных показаний о моей связи с Дубовым и Калуловским. Об их участии в украинской националистической организации я знал, но хотя связан с ними не был, решил все же показать об этом для того, чтобы попытаться этим самым внушить к себе доверие со стороны следствия. После того, как я показал о своей связи с Дубовым и Капуловским, следствие предложило назвать участников организации, названных мне Дубовым и Капуловским. Став на путь ложных показаний о моей личной с ними связи, я вынужден был лгать и дальше и назвал четыре фамилии, о которых мне якобы сообщил Дубовой, как участник организации, в том числе и Антонюка.
– Почему Вы назвали именно Антонюка?
– Я при этом исходил из следующих соображений: мне было известно об очень близких дружеских взаимоотношениях Антонюка и Дубового еще с 1919 года,.причем я знал, что их дружба продолжалась до последнего времени. Об этих тесных взаимоотношениях между Антонюком и Дубовым знали многие. Таким, образом, называя Антонюка как участника организации со слов Дубового, я не вызывал никаких подозрений в отношении своих показаний об Антонюке.
– В тех же показаниях от 20 февраля Вы рассказали, что Антонюка Вы знаете как участника украинской националистической организации со слов Любченко. Эти Ваши показания правильны?
– И это мое показание вымышленно. В данном случае верно лишь то, что я был связан с Любченко по антисоветской работе, но он никогда не говорил мне об Антонюке вообще…
