– Как он убьет отца? – не поверил губернатор. – Не может ребенок отца убить…

– Этот все сможет, – испуганно сказала тетка. – Этот как родится, тут уж делать нечего. Знала бы я – сказала бы ей когда еще. Да ведь кто знает? Сторож знает, а сторож за всем не уследит. И не знаю я, где сторож и какой он из себя. Приезжал вроде один, говорил, что ты придешь. Говорил, чтоб донесла ему. А больше не приезжал.

– Донесешь? – спросила Аша с вызовом.

– Знаешь, что не донесу. Да и он знал, он для порядку сказал. А может, и не сторож. Сказано же про сторожа: никому не ведомо. Ему иногда самому не ведомо.

– А спрячешь, если опять придет?

– Спрятать спрячу, а помогать не буду. И оставаться нельзя тебе. Сама подумай, что будет, если в Дегунине земля встанет. Где хочешь можно, хоть и там бы не надо… Но если у нас встанет, Аша, если у нас-то, что ж это будет, Аша! – Она в первый раз обняла племянницу и прижала к себе ее голову. – Ох, что ж за напасть напала, что ж за припасть припала… Как быть, как быть…

– Ничего, – сказала Аша тихо. – Я отдохну и уйду. А своих ты вечером все-таки собери.

– Соберу. Но ты не жди, не согласятся.

– Знаю, что не согласятся. Хоть повидаю их всех.

– Ладно, – сказала тетка. – Спать идите с дороги. Вечером разбужу.

3

Вспоминая потом дегунинских старух, губернатор сам не очень понимал, что за странное чувство владело им в тот вечер. Он не боялся их, нет. В них не было ничего грозного. Это они его боялись.

За годы работы с коренным населением он успел понять о нем многое, но никогда не отдавал себе отчета в истинной мере его беспомощности. Оно в самом деле ничего не могло, когда дело касалось будущего. Жизнь коренного населения протекала в бесконечно тянущемся настоящем. На все вопросы о завтрашнем дне ответ был один – «Как Бог даст»; и Даждь-бог давал завтрашний день, а Жаждь-бог отбирал вчерашний, и не было случая, чтобы завтра не наступило; так что же о нем и беспокоиться? Перед будущим, вторгающимся в сегодняшний день, коренное население испытывало панический ужас. Аша несла в себе угрозу, угроза росла с каждым днем, остановить ее не было сил, убивать коренное население не умело – оно только жалось да отступало, сбивалось в жалкую кучку… И старухи, волчицы Дегунина, жрицы тайной полузабытой веры, были не сумрачные рослые весталки, а маленькие, кругленькие, с писклявыми голосами бабки, улыбавшиеся робко и заискивающе. И говорили они в точности как Стрешин и Рякин, дополняя и перебивая друг друга:

– И будет тот человек белый, волос его черный, глаз его карий.

– Глаз карий, волос мягкий.

– Уже с зубами родится.

– С зубами, с зубами. Зубищи – во!

– Смущение сделает.

– Вас убьет, а нам смущение сделает.

– Вот как родится, так сразу и убьет.

– Ладно, – прервала Аша. – Сама все знаю. А если уйду?

– Никак нельзя тебе уходить, – запищали бабки.

– Ты уйдешь, а он что ж?

– Он же все равно родится!

– Родится и смущение сделает.

– Волос будет черный, а глаз карий. Беспременно.

– Уже и так времена последние.

– Печка не печет, яблонька не блонит. – Аи, страшно.

– Аи, страшно, страшно.

И так жалобно они пищали, так невыносимо причитали, что губернатор не смог больше этого слушать. Он хоть и скитался уже месяц, но не утратил еще начальственных интонаций и в доме у Ашиной тетки чувствовал себя как хозяин.

– Будет! – прикрикнул он решительно. – Вы другое объясните. Чем вам ребенок опасен? Что такое будет, когда он родится?

Странная тишина была ему ответом. Туземки переглядывались и пожимали плечами.

– Этого мы знать не можем, губернатор.

– Не можем, гублинатор.

– Прости, блинатор.

– Это такое знание, что не дадено.

– Нельзя, и все. Если знать, то это другое. А это не знается.

– Это не знается и не говорится.

– Ладно, – не выдержал он. Его бесили эти крики, словно вокруг них с Ашей водили хоровод, и эта детская тупая беспомощность, сильнее которой, однако, ничего нельзя было придумать: это болото хоть кого засосало бы. – Мы завтра уйдем.

– Кто ж вас пустит?

– Ищут вас, ищут вас!

– Об этом не беспокойтесь, – сказал Бороздин. – В Дегунине сейчас хазары, так?

– Южные стоят, – запели свое бабки, – южные, южные…

– По дворам стоят…

– Нас не забижают, нет, не забижают…

– Обходительные такие.

– И те тоже обходительные. Все обходительные.

– Эти обходительные, а те обстоятельные. Те ходят, а те стоят.

– Где штаб у них? – спросил Бороздин.

– У Гали в избе, у Гали!

– По третьей улице пятый дом.

– Ну, пойду я, – сказал он решительно. Он уже куда угодно готов был идти, лишь бы не видеть эту толпу ласковых старух, чью отдельную от всего мира кроткую жизнь должен был разрушить его ребенок. В конце концов, Дегунино было сейчас под ЖДами. А именно к ЖДам он все это время и шел.

Пока губернатор шел в штаб по пыльной, жаркой, пустой улице, вдоль дегунинских заборов, увитых плетями вьюнка-березки и бешеного огурца, вдоль вишневых садов и аккуратных огородов, ему все казалось, что эти сады и огороды смотрят на него с опаской, как на бешеную собаку, опасную, но обреченную. Он явился сюда нарушить дегунинский уют, и теперь от него надо было избавиться как можно скорее. Ему нечего было здесь делать. Его было здесь не надо. Он принес смущение. Хорошо, он уйдет. Может быть, его и Ашу смогут использовать ЖД. Может быть, их куда-то переправят.

Около большой, приземистой и просторной избы – пятого дома по третьей улице – он остановился. Часовой окликнул его.

– Я в штаб, – сказал Бороздин.

– По какому делу?

– Я русский губернатор, – сказал губернатор. – Я хочу сделать заявление о переходе на вашу сторону.

4

– И теперь, – закончил губернатор, – я от всей души надеюсь, что когда-нибудь смогу быть полезен… как представитель власти, имеющий опыт управленческой работы…

– Да-да, – сматывая провода и прочие удочки, забубнил интервьюер. – Покорно благодарим. Несомненно, несомненно.

Он ссутулился, словно для конспирации, и юрко исчез – слился с пейзажем, как это хорошо умели делать его коллеги. Вот уж кого Бороздин ненавидел всегда, но понял это только сейчас.

Губернатор чувствовал известную неловкость – примерно как партизан из классического анекдота: «И немцы не заплатили, и с ребятами нехорошо получилось». Он чувствовал себя ненужным. Главное сделано, публично покаялся, перебежал – теперь, вероятно, можно и в расход; но кто же станет тратить на него пулю? Пусть убирается…

– Ну что, Алексей Петрович? – ласково сказал Эверштейн. – Пройдемте ко мне, побеседуем.

В этом ласковом тоне чувствовалась уже начальственность – Бороздин никогда не ошибался в таких вещах. Он сам был когда-то начальником. В теперешнем Эверштейне ничего не было от благородного, благодарного идеалиста, который два часа назад доброжелательно встречал перебежчика. Губернатора обласкали, напоили чаем, срочно по мобильному вызвали оператора, чтобы зафиксировал признание… Теперь можно было и пинка.

– Чайку? – спросил Эверштейн благодушно.

– Давайте, – пожал плечами губернатор.

– Что делать думаете?

– Не знаю. Работать на вас. Если надо – воевать. Пути назад мне теперь нет, сами понимаете.

– Да вам давно его нет.

– Тоже верно.

Эверштейн почесал нос, лоб, ухо.

– Но воевать, как вы понимаете, мы вас тоже не пустим. Догадываетесь, почему?

– Догадываюсь. Не доверяете.

– Нет, дорогой Алексей Петрович. Не поэтому, Алексей Петрович. А потому, что вы не хазар, вот и все объяснение. Это варяги вербуют к себе всех, кого попало. А мы, если вы обратили внимание, даже и мужиков из захваченных деревень под ружье не ставим. Варяжская армия велика и обильна, хазарская невелика и мобильна. И нам совершенно не нужен человек в возрасте – вам ведь за сорок, я так понимаю, – не имеющий вдобавок никаких полезных навыков. Это ведь так, Алексей Петрович?