Глава десятая

Предательство

1

– Ну, вот оно и Дегунино, – сказала Аша с гордой радостью, какой он давно не слышал в ее голосе, – все больше загнанность да слезы. – Как?

Губернатор постоял на крутой железнодорожной насыпи, с которой спускалась широкая тропа среди сочной травяной зелени. Далеко за лугом темнели вдоль всего горизонта приземистые дома: деревня была большая.

Пассажирских поездов здесь уже полгода не было – как же, дегунинский котел, район боевых действий. Эшелоны шли – с людьми, техникой, фронтовыми бригадами артистов, – но в эти эшелоны Бороздину с Ашей лучше было не соваться: их и на полустанках-то уже оглядывали подозрительно, портреты успели разослать везде… Последние пятнадцать километров они шли пешком по шпалам, уступая дорогу составам. Впрочем, и состав прошел всего один: война выдыхалась.

От рельсов пахло гарью, мазутом, нагретым железом – но в Дегунине этот запах перебивался густым медвяным настоем, духом теплой, разморенной травы и бесчисленными цветами, прячущимися в ней. Аша легко, словно и не было четырехчасового перехода и четырехмесячной беременности, сбежала с насыпи к лугу и почти потерялась в нем. Губернатор шел следом. После долгих дождей трава вымахала почти в человеческий рост. На другом краю луга пятеро чуть видных косарей медленно, без напряжения срезали хрусткие податливые стебли. Косари что-то пели, но губернатор не разбирал слов. Над лугом стояло звонкое, счастливое шмелиное жужжание. Пчелы, осы, бабочки вились вокруг, одна бабочка села губернатору на плечо, снялась и улетела. Губернатор мог бы поклясться, что она хихикнула.

– Господи, – вслух сказал Бороздин, – и чего не жить? В самом деле, жить здесь было одно наслаждение. Воздух полнился сытой, плавной ленью. Бывают в России такие дни в разгар позднего лета, когда природа отдыхает от самого отдыха, пресытившись всеми видами работы, нарожавшись, наплодоносившись, назагоравшись; в такие дни становится ясно, что делать ничего не надо, ибо то, что надо, происходит само, а все остальное от лукавого.

– Как дома я, – говорила Аша, идя впереди него по еле видневшейся луговой тропке. – Что за место, а? Ну что за место! Нигде больше ни травы такой, ни цветов таких…

Они прошли луг и дошли до огромной деревни, раскинувшейся по сложно переплетенным, извилистым улицам. Точного плана Дегунина никогда не мог составить ни один военачальник – обязательно обнаруживалась пара неучтенных домов, а иногда казалось, что деревня двигалась, не стояла на месте: тут улица изогнулась, там дом переехал… Дегунинское пространство шутило странные шутки с гостями.

– Там за деревней дальше Дресва будет, – сказала Аша. – Речка. Она здесь начинается, далеко течет…

– Ты хоть знаешь, где дом-то теткин?

– Это ты, может, чего не знаешь, – все так же гордо отвечала Аша. – Мне тут каждый забор родной…

Странно, что во всей деревне не слышалось собачьего лая: собаки лениво чесались, подходили к заборам, ласково смотрели на прохожих и отходили прочь, не дождавшись от них чего-то важного. Некоторым Аша шептала еле слышные ласковые слова – губернатор их не разбирал. Несколько раз им встретились люди. Аша им кивала, и они кивали в ответ, но ни слова не говорили. В воздухе запахло тревогой.

Дом, к которому они шли, ничем не отличался от прочих, кроме густого плюща, обвивавшего северную стену. В палисаднике цвело великое множество всего – георгины, золотые шары, крупные садовые колокольчики…

– Тетя! – крикнула Аша. Ей никто не ответил.

– Никого, что ли, – сказала она скорее себе, чем Бороздину, и решительно толкнула незапертую калитку. Губернатор вошел следом. В доме завозились, но встречать никто не вышел.

– Тет-ка! – громче и раздельнее крикнула Аша.

Странное дело: пока губернатор шел по дорожке, засыпанной крупными стружками, к дому Ашиной тетки, – ему казалось, что цветы вокруг расступаются перед ним с некоторой брезгливостью или ужасом, да и сама земля слегка проваливается под ногами, словно не желая выносить его на себе; впрочем, в дегунинской жаркой тиши, в августовском мареве и не такое привидится.

Между тем никто не выходил к ним, хотя губернатор и чувствовал устремленный на него пристальный, несколько испуганный взгляд; может быть, это смотрели обитатели приземистого дома, прильнувшие к окну, а может, бабочки или георгины.

Аша обернулась на него, и в ее глазах, только что сиявших счастьем гордости и родства, губернатор увидел отчаяние. Если к ним не выходили – значит, спасения в Дегунине не было.

– Может, никого нет? – спросил он.

– Всегда есть! – отозвалась она с упрямством безнадежности, отвергающей всякие утешения. – Я знаю. Это так всегда у нас.

Дверь неожиданно открылась, и на крыльце появилась высокая старуха в темном платке и черно-лиловом тряпье.

– Заходите, – сказала она негромко.

2

– Под кем Дегунино сейчас? – спрашивала Аша.

– Да под южными вроде. Не поймешь у них, сама уж путаю.

– Ражие, утюжие?

– А кто знает. С колого боку рожие, с колого талыжие. На полоток расколешь, да и боровик намажешь. И никакого.

– Тетка, что же делать мне?

– А что я знаю? Голод бы намолоть, так и колоб не тупился бы.

– А если на улок?

– Улок не улок, а затолок на коробок…

Аша уронила голову на руки. Она не плакала, сидела молча. Губернатор тоже боялся нарушить молчание. Перед ним стояла нетронутая чашка темного отвара – местный чай с кипреем и еще какими-то бодрящими травами, тварями..:

– Ты-то что же думал? – спросила Ашина тетка, поднимая на него кроткие глаза. – Ну, она дура молодая, понятно. А ты что ж?

– Я думал жениться на ней, – сказал губернатор. Ему странно было отчитываться перед туземкой, но он понимал, что от этой туземки зависит теперь все.

– Так ведь ты спросил бы хотя, какого она роду. Разве у вас не спрашивают, какого роду? У вас разве бывает так, чтобы не пойми на ком, не спросясь, жениться?

– Редко, – признал губернатор.

– Ну так что ж ты? Ведь ей никак с тобой нельзя, неужто не слышал?

– Откуда ему слышать, тетка? – проговорила Аша. – Где про это написано?

– Ну а ты куда смотрела?

– На него смотрела, – сказала Аша.

Тетка была ничем как будто не опасна – чутье на опасных людей губернатору не изменяло никогда; самым страшным в ней было именно это сознание своего бессилия, полная беспомощность. Аша шла сюда за решением своей участи, но здесь ничего не могли решить.

– Или ты не видишь, как все стало? – спросила тетка.

– А что? Вроде все хорошо…

– Да что ж хорошего? В этом году ничто не родит. И яблонька не так родит. Дресва вон среди ровного дня шумит. Трава-то – видишь, какая? Разве в прошлом такая была? У Марфы корова целыми днями воет, у Акулины скворец слова забыл…

Аша снова опустила голову.

– Нельзя вам тут. А уйдешь ты за горы – и тоже не знаю. Тут что у нас, что в загорье – разницы нет, всяко коломок на боловок…

– Я уйду, – сказала Аша. – Мы отдохнем два дня и уйдем.

– Куда вы уйдете? Ищут вас везде, он же говорит. – Тетка кивнула на губернатора. – И по телевизиру я видала.

– Не найдут, – сказал губернатор. – Я к ЖД пойду. Они спрячут.

– Никуда они тебя не спрячут, – махнула рукой тетка. – Главное, от земли ты куда спрячешься?

– Авось земля не встанет, – ответила Аша. Тетка покачала головой.

– Я вечером старух соберу, – сказала она. – Сделать мы тебе ничего не можем, это ты, Аша, знаешь, у нас на своих сроду рука не поднялась. А и помочь, Аша, не могу, это уж как обловок на поплавок, как колоб на желоб…

– Да ведь ребенок это! – крикнула Аша. – Это ведь ребенок, что он всем вам сделает?!

– Он-то ничего не сделает, – сказала тетка. – А про то, что ребенок… Ты знаешь хоть, какой он ребенок?

– Был бы не такой – я бы чуяла.

– Что ты чуешь сейчас? Ты мать, откуда тебе чуять? А я знаю. Ребенок тот будет не простой. У ребенка того зубы будут от рождения, волоса от рождения, и первым делом, как родится, он мать убьет и отца убьет. А потом всех убьет, и начало начнется.