– Как вы его бинтуете? – спросил Игорь. – Это же метаморф, я говорю. Вы не знаете, где у него что…

– И-и, милый, – прокряхтела бабушка. – Я в сорок первом году не таких бинтовала.

Метаморф благодарно приподнял что-то и издал нежное урчание.

В эту секунду перрон содрогнулся, из-под огромной лейки вырвались языки пламени, и она медленно, чуть кренясь вправо, словно из нее собирались напоследок полить родную почву, пошла вверх, вверх, вверх – туда, где сквозь красный туман клопом ползло солнце. Солнце ползало по небу двумя клопами, вспомнила Катька. Откуда, собственно, я знаю эти стихи, кто написал их – и откуда знал? Почему оно двоится – не потому ли, что наблюдатель треснулся головой?

Но не успела утихнуть послестартовая вибрация, как на пятый перрон, куда полчаса назад приземлились они, тяжело рухнула бешено вертящаяся лейка поменьше. Взметая пыль, она еще некоторое время крутилась в дыму, потом замерла, и из откинувшегося люка вышел пожилой мужик вполне земного вида, в военной форме, знаков различия на которой в тумане не было видно. Следом за ним на перрон легко выпрыгнула Любовь Сергеевна.

– Мать? – не поверил глазам Сереженька. – Ма-ать! – заорал он и бросился назад, к пятой платформе.

– Маленький мой! – всплеснула руками Любовь Сергеевна и устремилась ему навстречу.

– Вот он, военный летчик-то, – радостно сказал дядя Боря. – Вот оно все и встретились. И хорошо.

Любовь Сергеевна тискала и тормошила сонную Подушу, обнимала нашего мужа и радостно делилась подробностями путешествия.

– И совершенно не укачало! – торжествующе добавляла она. – Ты представляешь, в машине всегда укачивало, а тут – совсем ничего! Владимир Иванович замечательно вел. Я не думала даже, что он так умеет.

Тот, кого она называла Владимиром Ивановичем, четким военным шагом приближался к их маленькой компании.

– Честь имею, – сказал он сухо. – Эвакуатор Велехов. Так вам будет проще меня называть.

Он обернулся к Игорю и быстро хлопнул себя левой рукой по сгибу правой. Странное приветствие, подумала Катька. На земле этот жест имел совершенно другой смысл – какой-то у нас действительно мир наоборот… Игорь так серьезно отдал честь в ответ – то есть опять-таки согнул левую руку и так далее, – что Катька, не удержавшись, прыснула. Эвакуаторы не обратили на нее никакого внимания. Самое удивительное, что Лынгун неумело повторил приветствие, и военный летчик Велехов потрепал его по волосам.

– Ыулун тыгырык, – сказал он снисходительно. – Ыукур тырыдык, ылын ыс?

– Как же, как же, – сквозь зубы ответил Игорь по-русски. – Напишешь ты теперь на него представление. Кому вы хотите писать представление, полковник? Вы тут, кажется, старший по званию, если только не прилетит Кракатук с инспекцией…

– Держите себя в руках, капитан, – с искусственной белогвардейской брезгливостью, всегда столь отвратительной в советских фильмах о гибели белой армии, процедил Велехов. – Чемодан вокзал, ювенес дум сумус!

– Говорите, пожалуйста, по-русски, – бросил Игорь. – Люди кругом.

– Вам угодно по-русски? – язвительно осведомился Велехов. – Не будьте бабой, капитан! Я объявляю вам взыскание!

– Эк вы в России набрались, – усмехнулся Игорь. – Давайте меня, может, сразу того – в расход? Свой в своего всегда попадет? Даешь перенос русских традиций на родную почву! Сделаем самоистребление лозунгом момента – самое время, десять человек осталось!

Велехов помолчал, потом хлопнул Игоря по плечу.

– И то сказать, капитан. Как-то я оскотинился. Простите, ребята, – обратился он персонально к дяде Васе.

– Да чего там, все свои, – пожал плечами дядя Боря.

– Что делать будем, капитан? Я на посадке копулятор помял, на Центавра не долечу.

– Ничего, полковник, починим, – сказал Игорь кисло.

– Ты сам-то как, нормалек?

– Штатно.

– Ну, ты ас. Про тебя легенды ходили.

– Я вот что хотела уточнить, – сказала Катька, обретя наконец дар речи. – Может, хоть вы объясните, полковник, а то в последнее время Игорь как-то не того… трудности перевода… Вы не объясните, как это вышло, что в России работали три эвакуатора – и все трое прибились, в сущности, к одной семье?

– Ну, почему к одной, – нахмурился полковник. – Во-первых, большинство эвакуированных уже отбыли вместе с нашим коренным населением. От вас все-таки взяли довольно много народу. Это мы все с вами задержались по независящим от нас обстоятельствам… Во-вторых, у меня там в анабиозе еще шесть человек, я даже немножко перегрузился…

– Очень милые люди! – воскликнула Любовь Сергеевна. – Моя портниха, мой протезист, мой пациент с мамой… Мой ветеринар с женой… Кстати, эта портниха – милейший человек, я тебе говорила, – Колпашева!

Катька пошатнулась.

– Ты чего? – спросил Игорь.

– Ничего. Тошнит.

Любовь Сергеевна в упор посмотрела на нее и – Катька поклялась бы в этом на Библии – злорадно подмигнула с тем полным пониманием ситуации, какое всегда отличало тупых и хитрых людей, хтонические сущности, близкие к подземному миру и находящихся с ним в заговоре. Ты думала убежать, дорогая моя? Добро пожаловать в рай. Тебя там встретит Колпашева. И кто, собственно, нам внушил, будто нам известны критерии отбора? Допустим, нам нечеловечески повезло и мы угодны Господу. Мы расставляем чемоданы земных впечатлений, раскладываем пачки любимых воспоминаний (отчего-то мне кажется, что этот призрачный багаж сразу же начинает просвечивать, истаивать, разлагаться под пальцами, стоит нам попасть туда, где и без того Есть Все), – и тут навстречу нам выходит некто смутно знакомый, некто, кого мы сразу узнаем даже после мучительных пертурбаций светлого часа: наш главный мучитель, который у каждого свой, исчадие ада, наш страшный антидвойник, антипод, знающий про нас все-все-все, потому что мы из вещества, а он из антивещества; так что же, его тоже взяли? Ну конечно! Откуда мы знаем, вдруг он святой? Можно было бы перенести, если б мы оказались в аду, а он в раю: это по крайней мере подтверждало бы наличие некоей системы ценностей, в которой мы на одном полюсе, а абсолютное зло на другом. Но перенести факт, что наши столь принципиальные различия до такой степени безразличны Господу, допустить, что внятного нам критерия вообще нет, а потому все наши нравственные принципы и догадки о природе вещей не стоят ломаного гроша, – человеку в самом деле нелегко, и оттого происходящее поразило Катьку много сильней, чем разрушенный вокзал и красный туман на месте рая. Если вдуматься, никакого другого рая она и не заслужила, да и вряд ли ей было бы хорошо там, где все слишком хорошо. Наш рай – там, где уже случилось все, что может случиться, где нечего ждать и бояться, не с чем резонировать нашей скрытой внутренней трещиной; Господи, сделай так, чтобы Все Уже Случилось – и я могла не тратить души на засасывающий, воронкообразный страх; душа может мне пригодиться и для иных целей! Да, в таком раю, пожалуй, мне будет уютней, чем под хрустальным куполом; но как же я не учла, что у семейства Колпашевых только такие представления о рае, потому что для этих людей нет иного счастья, кроме известия о том, что у соседа сдохла корова, а на Альфе Козерога рухнул мир! О, в этом раю они разгуляются, в разрухе их некому будет остановить; в классе у меня всегда мог найтись нежданный заступник, или учитель вошел бы в критический момент, и все-таки рядом, через улицу, были родители, – кто спасет меня здесь, неужели Игорь, беспомощный ангел-хранитель, чей мир только что разлетелся в клочья? До меня ли ему здесь, Господи помилуй! Здесь-то Колпашева натешится надо мной. Катька в ужасе обвела глазами жалкую толпу на перроне, но здесь кто-то словно взял ее душу за руку, если такое было возможно. На нее внимательно и доброжелательно смотрели, и источник этого взгляда был ей покамест неясен. Бабушка? Но бабушка сидела рядом, безразличная и уставшая; смотрел кто-то другой, от кого она меньше всего могла ожидать поддержки. Это был Лынгун, чей взгляд был теперь осмыслен и почти осязаем. Этим взглядом он словно гладил ее, и Катька благодарно кивнула.