– У тебя чего-нибудь не так?

– Нет, все так. Связи только давно не было, – сказал он, гладя Катьку по голове.

– Ну и что это может значить?

– Да все, что угодно. Может, уже началась большая эвакуация, наши берут ваших, хлопоты, размещение… В Штатах – слыхала? Ждут, что воду отравят. В Чикаго вон отравили уже.

– Ваших там много?

– Да как везде. Я же всю сеть не знаю. Но что связи нет – это погано. Я все боюсь, что урулус…

– А с чего он вообще может быть, этот урулус? Что там у вас, в благополучном месте, могло случиться?

– Нет, у нас точно ничего не могло. Это как-то связано с нашей службой, с эвакуаторской… Ну не знаю я, Кать, честное слово. Меня просто тревожит, что почты давно нет. Я в некотором смысле вслепую работаю.

– И что ты сейчас должен делать?

– Ничего, обстановку изучать. Я донесения отправляю, а мне робот автоматически отписывает: ваше донесение принято, аккыртын.

– Что такое аккыртын?

– Форма служебной благодарности, типа спасибо за службу. Обычно хоть писали – обратите внимание на то и это. А теперь аккыртын, и будь здоров.

– Но мы летим? – тревожно спросила Катька. – Потому что иначе, сам понимаешь, мне и в Брянск незачем…

– А что ты собираешься делать в Брянске?

– Бабушку забирать.

– Ты уверена, что это нужно? Сколько ей лет?

– Семьдесят восемь, но она крепкая. Она выдержит, я тебя уверяю.

– Да нет, чего там не выдержать… Полет-то вполне комфортный. Просто – срываться с места…

– Что, лучше здесь погибнуть?

– Нет, конечно. Все ты правильно решила. Как ты ее довезешь?

– Доберемся. Триста километров, чего там. Ты меня не теряй, если я не буду звонить – значит, мобила не берет. Сейчас с этим проблемы, сам знаешь.

– Катька, Катька, – повторял он и все гладил ее по голове. Катька испугалась: выходило, что не она в нем, а он в ней искал теперь опоры.

– Игорь, ты боишься чего-то?

– Конечно, боюсь. Боюсь, как ты поедешь. А мне с тобой нельзя – я должен быть на связи, мне за два дня до старта в Тарасовку надо. Расконсервация занимает семьдесят часов – без меня некому процесс начать.

– Слушай, да я понимаю. Конечно. Зачем тебе со мной, она еще испугается.

– Я бы обязательно поехал с тобой, – сказал он. – Ты же знаешь. Но надо тут.

– Ой, хоть ты не будь такой кислый!

– Только, Катя, – сказал он уже обычным своим голосом, деловито и твердо. – Если вдруг, мало ли, сейчас всякое бывает… Задержалась ты там, паче чаяния, провела больше двух дней, не успеваешь… На день вполне можно опоздать, просто когда расконсервация начнется – процесс уже станет необратим. Стартовать мы должны седьмого ноября, в семь вечера ровно. Семь – оптимальное время, я проверял.

– Почему?

– Ракетчики на ужин пойдут.

– Игорь! Я серьезно!

– А если серьезно, я все главные дела стараюсь делать в семь. Биоритм у меня такой, еще дома подсчитали. Семь у меня – пик интеллектуальной активности, стартовать очень трудно, мне вся воля понадобится. Я не летал давно, и так целыми днями тренируюсь сижу. Взлет должен сорок пять секунд занимать, а я за сорок пять едва успеваю двигатель разогнеть.

– У вас что, программа тренировочная? – уважительно спросила Катька. – Типа авторалли?

– Да, только круче. Значит, самое позднее в половине седьмого, в красный день календаря, ты должна быть на месте – с мужем, бабушкой и кем тебе там еще хочется. Все поняла?

– Все, – кивнула Катька.

– Участок в Тарасовке найдешь?

– Игорь! Мы же вместе туда поедем!

– Вместе или не вместе, а ты учти: последние сутки я должен быть при лейке неотлучно. Там главные процессы в расконсервации пойдут. Так что из Москвы я уеду шестого. Если до шестого сюда не вернешься, сразу езжай в Тарасовку. Со всеми. Я там буду ждать. На всякий случай, если ты вдруг окажешься в Москве, а меня нет, – я на двери оставлю записку, как и что.

– Хорошо. Но клянусь тебе, я послезавтра буду.

– Ладно. Только осторожней.

Он прижал ее к себе и зашептал в ухо:

– У второй двери, дитя, мне страшно, у второй двери пламя заговорило… У третьей двери, дитя, мне страшно…

– Слушай, – сказала Катька, высвобождаясь из его объятий. – Чего-то мне не нравится твое настроение.

– Оно мне самому не нравится.

– Может, ты чего-то недоговариваешь? Ты мне скажи, пожалуйста, а то я действительно зря бабушку повезу, а ты тут не заведешься, или мало ли… Вдруг у тебя этот стартер не сработает, который был в чехле?

– Этот стартер всегда срабатывает, – грустно улыбнулся он. – Он стопроцентный.

– Система защиты дубль пятнадцать?

– Система защиты пять и четыре.

– Черт, мне тоже страшно, – призналась Катька. – Мне без тебя теперь все время как-то не так… И потом, как я там буду объяснять мужу, что больше его не люблю?

– Будем преодолевать трудности по мере поступления.

– Дурак, я же тебя пытаюсь отвлечь от мрачных мыслей. Тебе что, не хочется подумать о нашей будущей счастливой жизни?

– Я о ней не могу сейчас думать. У меня сейчас одно в голове.

– У меня тоже. Игорь! Как же они до этого довели! Ведь приличная была страна…

– Никогда она не была приличная. Нечего и жалеть.

– Кстати, а ты не знаешь… Вот у нас с тобой так все весело начиналось, правда?

– Ага. Очень весело и легко.

– А сейчас так все грустно и страшно. Ты не знаешь, это обязательно?

– Вообще обязательно, – кивнул Игорь. – У нас это еще на первом курсе объясняют. Ведь несчастная любовь – это что? Это первый, в сущности, класс. Страдания для дураков. Настоящие страдания – это когда счастливая. Вот тогда все уже очень серьезно. Это как раз наш с тобой случай. Сразу начинаешь понимать, как все устроено…

– Купи мне мороженого, ладно?

– Сейчас. – То, что продавалось мороженое, – было чудом: это, кажется, последнее, что осталось в Москве прежнего, мирного. – Фисташковых два дайте, пожалуйста…

– И чего ж будет? – испуганно спросила их добрая широкая мороженщица. (Вот бы кого взять, но наверняка муж, дети, невестки, собаки…)

– Обойдется все, – сказал Игорь, и они, обнявшись, пошли в сторону троллейбусной остановки.

– Да, так продолжай.

– Продолжаю. Из двух получается одно совершенное существо. А совершенному существу лучше видно все, что здесь происходит: этот ужас, эти проблемы… Когда я один, я же наполовину все вижу, так?

– Точно. И я тоже. Я без тебя все понимаю какой-то одной половиной ума, а по-настоящему до меня не доходит. И все время задыхаюсь, как будто у меня легкое отрезали. Я так тебя люблю, Игорь, я так ужасно тебя люблю, я так люблю тебе это говорить.

– Ну а как же, это ведь рапорт о большом достижении. Я даже не знаю, бывают ли достижения круче. И когда видишь все это – ну, уже в полноценном виде, в двойном… тогда, конечно, все сложнее. Надрывнее гораздо. И про себя лучше все понимаешь, и про людей. Некоторые не выдерживают, а расцепиться уже не могут. Тогда конец.

– Но мы выдержим, правда?

– Куда мы денемся. Есть у нас еще дома дела.

Подошел троллейбус, Игорь с трудом впихнул Катьку в средние двери – задние не открывались, машина была набита битком.

– Позвони! – крикнул он.

– Я скоро! – ответила она.

– Все мы тут скоро, – прокряхтел злобный старикан рядом. Катька подмигнула и улыбнулась ему.

7.

– И-и, милая моя, – сказала бабушка, прихлебывая чай с блюдца. Чай был липовый, пахнущий ровно так же, как и двадцать лет назад. – И в сорок первом никуда не поехала, и сейчас никуда не поеду.

Она ни на секунду не усомнилась в том, что все серьезно, и в том, что Катька действительно может ее забрать (версия была – к катькиным родителям, в Германию); не последовало ни единого вопроса о том, чего, собственно, бояться и что вообще надвигается. Это было у них с внучкой общее – абсолютное доверие к своим: если бы Игорь сказал, что земля сядет на Луну, Катька поверила бы безоговорочно и стала выстраивать свою стратегию, исходя из этого. Бабушка тоже отреагировала сразу, очень спокойно, и это была именно та реакция, которой Катька ждала и боялась. Она успела себе внушить: не упорствуй, отступи, потом начнешь сначала.