– Я не пойду никуда, мне надо домой.

– Сейчас, сейчас, пойдешь домой… Нам же надо поговорить, ты сама хотела поговорить.

Они сели на лавку в сквере возле ее дома – она сама вызвала Игоря сюда, не опасаясь больше, что знакомые их увидят вместе; метро закрыто, центр оцеплен, доехать до Свиблова она не могла. Можно, конечно, было поймать машину, переплатить, по окружной добраться до него – но у нее ни на что не было сил. Она загадала: если он все-таки приедет, значит, есть хоть крошечный шанс, что он не из тех. И он приехал, и теперь они сидели у пруда, вокруг которого почти не было гуляющих – матери с детьми предпочитали сидеть дома. Чрезвычайное положение еще не было объявлено, но его ждали. Никто еще толком не понял, что произошло. Раньше после каждого теракта Катьке кто-нибудь звонил, советовались, обсуждали, что делать, – теперь, когда на месте Комсомольской площади зияла яма глубиной в три метра, телефон замолчал наглухо, телепрограммы прекратились по случаю траура, президентское обращение задерживалось. Катька не смогла пойти на работу, да вряд ли в «Офис» приперлась в тот день хоть одна живая душа: кому теперь-то было все это нужно?

– Катька, – помолчав минут десять, чтобы она успокоилась, сказал Игорь. – Теперь-то ты понимаешь?

Она кивнула.

– Ты поедешь со мной?

– На альфу Козерога?

– Неважно. Долго рассказывать. Ты сама-то видишь, что здесь больше оставаться нельзя?

– Вижу, – тупо сказала Катька.

– Высморкайся. Ты говоришь глухим басом, как баба Яга из ступы.

Она послушно высморкалась. У нее не осталось ни сил, ни воли. Скажи он ей сейчас «Садись в ступу, и полетели», – села и полетела бы, не зная, зачем и куда.

– Ты мне все еще не веришь?

– Почему, верю.

– Ты понимаешь, что я не шахид?

– Понимаю.

– Катя! Кать, очнись! Через неделю здесь все развалится окончательно!

– Вижу.

– Ну так и поехали!

– Куда?

– Это неважно, я тебе говорю! Надо уезжать отсюда!

– На чем?

Он стукнул себя кулаком по колену и отвернулся. Катька смотрела на пруд, по которому плавали желтые каштановые лапы о пяти толстых пальцах, липовые сердечки, кленовые ладошки. Все взорвалось, и органы неведомых существ раскиданы повсюду. Надо было дожить до того, чтобы в каштановой и кленовой листве мерещились оторванные ручки. Листья осыпались лавиной, да и все сыпалось. Как это я раньше не замечала, что осень – взрыв, что повсюду валяется мертвое, только что бывшее живым? Как страшно листьям, но ведь нам страшней. У них есть какая-то надежда – деревья остаются, все продолжится; а где наши деревья? Рухнуло все, нет больше никакой опоры, ни самой призрачной вертикали. Куда и зачем бежать, если жизнь до такой степени ничего уже не стоит? Ветер может сколько угодно таскать листву по асфальту, по чахнущему газону, – живей она от этого не сделается.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Это уже против всех инструкций и вообще против совести. Но меня так и так отзывают, терять нечего. Я тебе покажу тарелку.

Некоторое время до Катьки не доходило.

– Ты же сказал, тарелок не бывает.

– Неважно. Полное название ты все равно не поймешь. Считай, что тарелка.

– Где она?

– У меня на даче. В Тарасовке, по курской дороге.

– В смысле?

– В обычном смысле, в сарае.

– Подожди. Откуда у тебя дача?

– Кать, приди в себя, а? Почему у меня не может быть дачи?

– Но ты же заслан. Ты что здесь, с пятидесятых годов?

– Почему с пятидесятых?

– Ну… когда давали дачи…

– Кать, очнись. Купили мне дачу, чтобы было где хранить тарелку. Трудно, что ли? Где я, по-твоему, должен ее держать в городе?

– Она… она очень большая, да?

– Не очень. Но там стартовая площадка, там вообще все для взлета. Как я буду взлетать из Свиблова? С крыши, как Карлсон? Она сама по себе компактная, я мог бы ее хоть под кроватью держать. Но нужно пространство, чтобы… ну, старт и все…

Катька смотрела на него внимательно и испуганно. Он не шутил.

– И когда мы едем?

– Поедем завтра.

– А что я дома скажу?

– Не знаю. Что хочешь. Учти, у тебя остается шесть дней. И взять я могу только пятерых – плюс Полька.

– Итого мне надо набрать еще троих.

– Да.

– Нет. Я не могу решать, кому спасаться, а кому сдохнуть.

– Тогда все сдохнем.

– Может, еще и не все.

– Ну, не знаю. Если хочешь, давай поэкспериментируем. Кто-то, конечно, уцелеет. Кто-то даже будет мародерствовать. Жилплощадью торговать. Освободится много жилплощади, и она капитально подешевеет.

– Ты-то откуда все это знаешь?

– Я, Катя, эвакуатор. Я этого навидался больше, чем ты можешь себе представить. Вот уже где у меня все это. И самое жуткое, что уезжать все равно придется. Сама запросишься. Человеку гораздо трудней умереть, чем он себе представляет. Только тогда уже все будет очень сложно. И добираться, и стартовать.

– Послушай! А ты не мог бы нас эвакуировать… ну, скажем, в другую страну?

– Куда? В Африку?

– Почему в Африку. В Штаты, например.

– А-а. Наш муж нас все-таки уговорил.

– Ну, правда, почему не туда?

– Потому что туда у меня нет возможности, извини. У меня нормальный межпланетный корабль, а не «Дельта эйрлайнс». Хочешь туда лететь – лети, оформляйся, но не советую. Там тоже уже началось, а за неделю так продвинется, что как бы они сами сюда не побежали. Остается, конечно, Австралия – но это, сама понимаешь, не вариант.

– Ну да. Альфа козерога, конечно, надежнее.

– Гораздо надежнее, – серьезно сказал Игорь. – Ты вообще это… не трогай альфу Козерога. Ты там не была, в конце концов. Мне тоже не ахти приятно выслушивать все эти гнусности про Родину.

– Ты любишь Родину? – спросила Катька.

– Да, – ответил Игорь, – я очень люблю Родину. У меня приличная Родина, и на ней живут приличные люди. Тебе понравится. Там не может не понравиться.

– Да, да, – кивнула Катька. – Живые деньги.

– При чем тут живые деньги! – взорвался он. – У нас вообще можно… можно жить без этого всего! У вас же каждый живет, будто делает нелюбимую работу – и главное, стопроцентно бессмысленную! Все друг друга еле терпят… У нас же – ты понимаешь? – действительно все по-человечески! Все сделано для радости. Ты сама все поймешь, правда. Я как только наш вокзал представлю…

– Какой вокзал? – дернулась Катька.

– Центральный вокзал! Там встречают приезжих. Ты сразу попадешь в такое… такое поле любви… Ты почувствуешь, что тебя ждут, что тебе рады! У вас ведь как – куда ни приедешь, в какой город ни выйдешь с вокзала, сразу первое чувство, что ты не нужен, что тебя не должно быть! Автобусы какие-то, заляпанные грязью, таксисты дерут втридорога, горожане ползут, не глядя друг на друга… И так везде, в любой Америке! Никто никому даром не нужен! Если бы ты знала, как я тут вообще… задыхался до тебя. Ты же совсем наша, ты умеешь радоваться другому человеку, умеешь просто делать другому хорошо! Тебе самой это в радость, это же страшно естественная вещь. А у нас так все, тебе там будет в сто раз проще адаптироваться, чем в Штатах. Чем хочешь клянусь. Господи, я так его и вижу…

– Кого?

– Вокзал. – Игорь мечтательно уставился в холодные небеса. – Огромный хрустальный купол, и такое, знаешь, преломление – все в радужных пятнах, весь пол.

– И оркестр, да? Дрожит вокзал от пенья аонид?

– Откуда ты знаешь?

– Это не я, это стих такой.

– Пенье, да. Оно наплывает отовсюду, и ты идешь, как в звуковом шаре. И все запахи, и все цвета – все лучшее, что вообще может дать планета. Она тебе как бы сразу открывается всеми сторонами, и пейзажи по стенам, движущиеся. Такой просторный, просторный мир! У нас же все гораздо шире, как у вас. Наши города – это как три Стамбула! Все вдвое больше – улицы, здания. Мне так дико тесно у вас все время… Только в Тарасовке могу дышать, но я редко там бываю. Мне нельзя, чтобы соседи часто видели. Только на профилактику езжу, смазать там, проверить… ну и по выходным иногда… когда здесь совсем достанет.