– Но если он там у вас чего-нибудь начудит, его же вернут насильственно?

– Было несколько раз. Они потом называли себя «духовидцы». Рассказывали ужасные глупости про какие-то дома в тридцать локтей, про золотые комнаты… Жуткие шарлатаны, эвакурированные по ошибке. У нас каждый такой случай в учебниках разбирается. А тут на этих духовидцев чуть не молились, каждому слову внимали… Как можно верить людям, которых сослали обратно на Землю? Это же как блядь, которую выгнали из блядского общества за блядство! А нормальный человек по доброй воле сюда сроду не вернется…

Словно подтверждая ее слова, за окном что-то бухнуло.

– Выхлоп, – успокаивающе сказал он.

– Нет, – медленно проговорила Катька, – не выхлоп.

– Если я говорю, значит, знаю! – крикнул он неожиданно. – Почему ты не хочешь понять!

– Тише, тише… Маленький, я все поняла.

– Ты ничего не поняла, и никогда не поймешь. И черт с тобой, я пойду против всех инструкций. Завтра в три включи телевизор, тогда, может, и до тебя дойдет.

– В три? – Катька села на кровати. – Ты же знаешь, в три ничего не говорят…

– На этот раз скажут. И пусть потом со мной делают, что хотят, – я вообще не могу в таких условиях работать, если никто не верит ничему… Растлили всех к чертовой бабушке, ни одно слово ничего не весит! Пока носом не ткнешь…

Катька похолодела. До нее наконец дошло.

– Игорь! – сказала она и закашлялась: в горле сразу пересохло. – Если ты что-то знаешь и ничего не делаешь…

– Да делаю я, делаю!

– Что же ты мне сразу не сказал… Мы тут с тобой… а там действительно…

– Ну а что я могу! – Он рывком поднялся и сел рядом. – Мы же не знаем, где… когда… Это не моя специальность. Внедряемся, пытаемся что-то… а разве тут сладишь? Ты думаешь, это единая организация? Это даже не сетка, а так – тыды-кырлы. Здесь рвануло, там рвануло… Я даже не представляю, где это завтра будет. У меня просто подсчет… примерный…

– Квадрат свиномарок плюс шестьсот шестьдесят шесть.

– Нет, сложней. Но то, что завтра все войдет в последнюю стадию, – это и без расчетов в принципе понятно, просто я не все тебе говорю. Завтра сиди, пожалуйста, дома. И своих никуда не выпускай.

– Ты серьезно?

– Абсолютно серьезно. Я бы и так тебе сказал. А потом быстро отбирай пять человек и готовься. На отборы, сборы, прощальные приготовления – неделя. После чего старт. Или сдохнем все.

– Ты хочешь сказать, что без меня не полетишь?

– Именно это я и хочу сказать.

– Так нечестно.

– А у меня нет вариантов. Иначе тебя не сковырнешь.

– Погоди. А нет у тебя предположений… ну, хотя бы относительно… Может, что-то можно остановить?

– Остановить нельзя ничего, – хмуро сказал он. – Иначе давно бы само остановилось. Шарик уже покатился, хочешь не хочешь. Не сердись, Кать. Я правда не все могу. Мы вообще избегаем вмешиваться, ты знаешь. Всякое зло – оно копируется очень легко, легче, чем думаешь. Шаг – и ты вовлечен. А нам это нельзя, кудук.

– А увозить можно?

– А увозить можно, кыдык. Я же не всех беру. Всех бессмысленно.

– Но подумай, как я могу на это пойти? Чем я лучше других?!

– Ничем не лучше. Я тебя люблю, и все. У нас в таких случаях доверяют эвакуатору.

Дороги домой она не запомнила. Болело все тело, и настроение было хуже некуда – то ли она заболевала, то ли устала, то ли будущее давило на нее всей тяжестью. Она знала за собой эту способность физически предчувствовать худшее. Предположим, что все игра, хотя и совершенно бесчеловечная. Но на секунду, на полсекунды допустим, что нет! И тогда – как жить, если знаешь, что завтра… Но живем же мы, зная, что завтра кто-то попадет в автокатастрофу, кто-то не проснется, кто-то, как пелось у Цоя, в лесу натолкнется на мину, следи за собой, будь осторожен! Живем же мы как-то – только в самолете вспоминая, что смертны? Черт бы его драл с его выдумками, предупреждала меня мать, что в конце концов обязательно доигрываешься.

4.

– Ну? – только и сказал он.

Катька подняла на него зареванные глаза.

– Если ты придешь сам, – сказала она, – ничего не будет. Честно. Они же сказали – если кто-то придет сам, отпустим. На Библии клялись.

Игорь скривился, как от зубной боли.

– Да, – процедил он. – Надо было мне, дураку, думать…

– Ничего! Честное слово, еще можно… ты знаешь, все еще можно…

– Ты что, совсем? Вот же блин, как же я не учел, что ты именно так и подумаешь… Все эта подлая земная логика, когда же я этому выучусь, в конце концов!

Катька на секунду понадеялась, что все не так страшно, но тут же отбросила надежду – теперь ведь понятно. Эта версия объясняла все, с самого начала.

– И ты действительно думаешь, что я один из них?

Она быстро, жалобно закивала.

– Работаю под прикрытием «Офиса»?

– Черт тебя знает, под каким ты прикрытием. Ты мне поэтому и в компьютер не разрешал лазить.

– Идиотка! – простонал Игорь. – Господи, ну если уж ты такая идиотка – чего тогда про остальных?! Что за раса подлая, каиново семя, как вы еще живы, я вообще не понимаю! Ты спала со мной два месяца, рассказывала мне все про себя и семью, говорила, что ближе меня у тебя нет человека! А потом, когда я тебя предупредил, чтобы ты сидела дома, – ты за полчаса поверила, что я шахид!

– Не шахид, – затрясла она головой.

– Ну еще хуже! Вообще профессор Мориарти, черная Фатима, организатор, все нити заговора, мозговой центр! И все легло в эту версию – и то, что я тебя в компьютер не пускал, в игрушечки поиграть, и то, что знал про вокзалы, и то, что на работу редко хожу! Катя! Катя, ты видишь себя со стороны хоть на столько?! Ты же… блин… ты же говорила, что дышать без меня не можешь!

– Да, да, – Катька ревела, кивала и тряслась.

– И как это все у тебя смонтировалось?

– Игорь, родненький… ну как же ты не понимаешь… ну ведь это не злодеи, хотя они и убийцы, и все такое. Они просто мстят… и почему я не могла бы одного из них полюбить?

– Не злодеи? Ты это говоришь после всего… после этого?!

– Ну, я в том смысле, что они другие… не такие злодеи… не ради бабок же, в конце концов! Они просто не люди, это совсем другое дело. Ну вот и ты… я ведь тоже не совсем человек, я урод, я никогда не могла полюбить просто человека! Из-за этого всегда и мучаю всех…

Она заревела в голос. На них оглядывались. Впрочем, плакали в тот день многие, – Москва уже привыкала к истерикам на улицах, и к битью головой об асфальт, и к расцарапыванию лиц, но этого было как раз немного. Все-таки не Владикавказ, не Беслан. К чему нельзя было привыкнуть – так это к понурой, молчаливой толпе на улицах, к людям, шедшим на работу и в магазин, как на заклание. В них была такая обреченность, которая хуже любой истерики. Все ждали, что с ними случится еще что-то подобное, и ничему не удивлялись; странным образом каждое новое потрясение только глубже вгоняло их в безвыходный, тяжкий сон.

– И ты решила, что я один из них?

– Ага.

– И по вечерам трахаюсь с тобой, а по ночам взрываю других русских?

– Ага.

– И кто бы я был после этого?

– Чеченец.

– Ка-тя! Да неужели по человеческим меркам не следовало бы заживо зажарить такого борца, который вечером спит с русской женщиной, а ночью взрывает ее братьев?!

– Следовало бы.

Она соглашалась, не понимая, что говорит. Ее здорово колотило.

– Черт, и не пойдешь никуда… Ка-тя! Ты что, всерьез предлагала мне сдаться?

– Ага, ага. Да.

– Да очнись ты!

– Не могу. Игорь, две тысячи человек… две тысячи… ты понимаешь? Никогда столько не было, нигде… Хотя в «близнецах», кажется, было… Игорь, ну как так можно, а? Игорь, если ты знал и не сделал ничего, то как так можно, а?!

– Говорят тебе, я не знал! Знаешь же ты, что завтра будет утро!

– Н-не знаю, – повторяла она. – Не знаю. Теперь ничего не знаю.

Он схватил ее за руку и потащил за собой.

– Куда мы?

– В сквер, не торчать же тут у людей не виду.