– Да ничего я не скажу, – протянул Стечин и махнул рукой. – Я тебя с трех лет знаю, что мне с тобой спорить? Я не люблю, когда ходят с таким видом, будто им истина известна. Я гниль и знаю, что я гниль. И пусть не лезут со своими правилами. Ты любишь кашу, ну и люби кашу. Что мне за дело. Не хватало еще о политике спорить… Следующая стадия – гусарские анекдоты.
– Я знаю гусарский анекдот, – ровно проговорил Альтергейм, внезапно отрываясь от книги. – Его долго рассказывать, но история того стоит. Думаю, для дам в нем особенная пикантность…
– Я сейчас отойду, и вы расскажете, хорошо? – краснея и стыдясь этого, проговорила Ашхарумова. Менее всего ей хотелось бы выглядеть кисейной барышней, но она могла себе представить, каковы должны быть гусарские анекдоты от Альтергейма.
– Не стану, не стану, – успокоил Альтергейм. – Но тогда и вы сделайте мне одно одолжение. Других не понадобится. Приходите, в самом деле, завтра на проводы. Это не в «Левей», а у меня дома. Мне кажется, вам будет приятно на меня смотреть и думать, что больше вы не увидите меня никогда.
– Не нужно так говорить, – с усилием произнесла Ашхарумова.
– Никогда не говорите другому, что ему нужно. Просто приходите, будет весело. Свежо, – добавил он, улыбаясь тонкими серыми губами.
– В пять, – добавил Барцев. – Будут мальчики замечательные, из Петершуле.
– Вячеслава Андреевича захватите, – присоединился Стечин.
– Я не обещаю. Постараюсь, но не обещаю.
– И правильно, никогда ничего не обещайте, – сказал Альтергейм. – Просто приходите, и всё. Это Восьмая линия, двадцать пятый дом, на четвертом этаже. А квартиру вы и так угадаете.
Ашхарумова вовсе не была уверена, что явится на приглашение живого трупа, как она тут же про себя окрестила Альтергейма. Но Казарин весь следующий день мучился разлитием желчи, да и после прощального заседания «Всеобщей» он проникся настроением общей гордой обреченности: как ни иронизируй над собой, а даже самые здравые люди в их поколении были бессильны перед гипнозом общих мест и благородных собраний. Он знал, что смешон, и злился на себя за это. Ашхарумовой доставалось вдвое. «Нельзя же над всем смеяться! – выкрикнул он вдруг, ни с того ни с сего. – Нужно хоть к чему-то относиться серьезно, иначе к черту всё!»
– Ведь я здесь, я с тобой, – со всей мягкостью, на какую была способна, ответила Ашхарумова. – Я не ухожу никуда…
– Ради Бога, не нужно одолжений! Я прекрасно вижу, что тебя это тяготит…
– Это тяготит только тебя, Слава, ты снова придумываешь невесть что…
– Нет, я все понимаю! Тебе девятнадцать лет, тебе должно быть скучно в стариковском обществе… Но пойми ты, что сегодня эти старики – последние, кто спасает честь города! Если не всей страны…
– Ты сам мне говорил, что в осажденном городе нельзя сохранять здравомыслие. Тебе не кажется, что ты заразился от них?
– Но город-то вправду осажден!. – взорвался он. – Ты не видишь этого?
На самом деле он злился еще и потому, что боялся. Всю ночь после закрытия «Всеобщей» ему снились ночные дети.
– Осажденных городов не бывает, – улыбнулась Ашхарумова, пытаясь его обнять (он уклонился). – Это горожане придумывают, когда приходит зима. Они прячутся от холодов и вьюги, растапливают камины и ждут конца света. А можно выйти и поиграть в снежки…
Она произнесла это с той родной интонацией, с какой всегда рассказывала ему на ночь свои смешные сказки, их общие сказки, – и от того, что этот родной голос говорил бесконечно чужие ему слова, Казарин почувствовал себя еще более чужим ей, чем когда-либо прежде.
– Маша, – сказал он вдруг с такой живой болью, что она вздрогнула: нельзя же было, в самом деле, из-за этого искусственно вызванного осадного положения так серьезно растравлять себя! – Маша, кончится тем, что тебе придется уйти. Я вижу это. Я не дам тебе гибнуть за чужое дело, в этом будет страшная ложь. Чему поглумишься, тому поклонишься: я пришел сюда с тобой, чтобы найти угол, а нашел гибель. Я понимаю теперь, что ее-то и искал с самого начала – просто я видел ее… (он хотел закончить, в тебе, но вовремя поправился) не там.
– Слава, – серьезно сказала Ашхарумова, – я буду, где ты.
– Хорошо, хорошо! – Он все не успокаивался. – Но ты видишь, какой я сейчас. Сходи к матери, что ли… или что хочешь… но сейчас я могу тебе наговорить Бог знает чего, и сам потом с ума сойду от раскаяния. Иди, я отлежусь. Сам бы ушел, но видишь… – Он развел руками. Укрытый клетчатым пледом, желтый, высохший – он казался еще более невесомым, чем всегда. Ей стыдно стало своего здорового, сильного тела.
– Я приду вечером, – сказала она. – Но лучше бы мне посидеть с тобой, честное слово. (Вот ведь привязалось это барцевское «честное слово»!) Вдруг тебе что нужно, а никого нет…
«Мне сейчас и нужно, чтобы никого не было», – хотел он сказать, но сдержался. И Ашхарумова отправилась на Васильевский остров.
27
Крайний слева что-то делал, склонившись к столетнему, наверняка зольмановскому дивану, основательному, сделанному крепко и грубо; небольшая группа справа стояла на коленях у погасшего камина, еще трое дули в детские дудки, четвертый неподвижно лежал рядом на спине, и на груди у него, молитвенно сложив руки, сидел пятый. Шестеро в левом углу комнаты кружились в сложном и нерегулярном движении: двое с поднятыми руками, еще двое скакали на одной ноге, пятый шел гусиным шагом, шестой упер руки в бока.
– Что это? – шепнула Ашхарумова на ухо Барцеву.
– Композиция номер пять, – вполголоса ответил он. – Или пятнадцать, не важно. Опыт соединения разных ритмов в одном объеме.
– А-а, – кивнула Ашхарумова. Барцев посмотрел на нее и понимающе усмехнулся.
– Я сам понимаю, что шарлатанство. А все-таки идея в этом есть.
– Да я что же, – обиделась Ашхарумова, – я разве против. Им нравится, ну и ладно.
Зрители стояли в дверях, расчистив центр комнаты, из которой вынесли ради представления все стулья. Композиция номер пять или пятнадцать продолжалась уже минут десять; Ашхарумова появилась в разгар действа. Дверь в девятую квартиру была открыта, так что она сразу поняла, куда ей. Она постучала – никто не отозвался: как выяснилось, все уже смотрели представление. Квартира Альтергеймов была большая, да и семья немаленькая; в последний гражданский день родители не мешали сыну праздновать печальный праздник, как ему хотелось, – но уйти им было некуда, и они сидели в своей спальне. Видно было, что семья старательно налаживала быт – но он разлезался; сестра была с дурным характером, тетушка со странностями, отец – с вечными драмами на службе; в комнате сына устроен был род гимнастического станка, с множеством лестниц и перекладин, личной отцовской конструкции, – но трудно было представить себе, что можно упражнять в этой паутине кое-как скрепленных железок и деревяшек; юный Альтер, презиравший семью за смену фамилии, за государственную службу отца, чиновника в полицейском управлении, за экономию, за отчаянные и жалкие попытки скрепить расползающийся уклад, – с первых сознательных лет упражнялся единственно в презрении и скоро стал писать стихи, очень воздушные и музыкальные, но лишенные и намека на смысл. У него был круг поклонников и единомышленников, писавших очень похоже, – все мальчики из таких же небогатых, большей частью немецких или еврейских семей, тщетно пытавшихся стать русее русских. Обособленный кружок Альтера, неохотно принимавший новых участников, стал известен Стечину – и Стечин, увидев тут долгожданную новизну, ввел на Альтера подобие моды.
Композиция окончилась внезапно: дудевшие перестали несвязно дудеть, пляшущие – неритмично плясать. Зрители молча расселись по диванам и стульям, снова расставив их вдоль стен. Обсуждать увиденное тут было явно не принято.
– Я вам сейчас покажу всех, – начал Барцев, но вмешался Альтер:
– Благодарю, Паша, но позволь мне. Как-никак это мои проводы, и уговорил ее тоже я. Справа налево: это Чашкин, писатель. У него четыре романа, а если считать так называемый ненаписанный роман, то пять. Ненаписанный считается вершиной жанра, поскольку каждый наполняет его своим содержанием. Вот Даниил, поэт. Это Катя, его кузина, она ничего не пишет, и потому считается, что как поэт она выше Даниила. Это Руфь Масарская, режиссер того, что вы только что видели. Рядом Лика Гликберг, вы о ней еще услышите. Она может подобрать формальное основание под все, что делают остальные. Назарьян, живописец…
