– И что потребовал взамен? Свидания?
– Знаешь что, Ять! – Таня вспыхнула. – Если бы я не боялась тебя убить по неосторожности, я бы влепила тебе великолепную плюху! Послушать тебя, меня домогается каждый кипарис…
– Если бы каждый кипарис давал тебе лишний фунт мяса, я волей-неволей предположил бы это. Таня – да и вы, Зуев, – предлагаю вам сегодня со мной уйти. Оставаться опасно.
– А куда идти? – поднял на него Зуев вечно обиженные глаза. – Тут по крайней мере дом…
– Да выгонят из дома-то! – Ятя начала злить его непонятливость. – Отберут под мечеть, он у вас как раз в мавританском стиле… Пойдемте, пока можно уйти. В Ялте хоть спокойнее…
– До Ялты пятнадцать верст, – сосредоточенно перемывая рис, отвечал Зуев.
– Что такое пятнадцать верст, если вечером начнется погром?!
– В вас, Ять, наследственный страх погрома, – не глядя на него, произнес Зуев. – Вы не должны обижаться, зная мою национальную теорию. Против крови-то не пойдешь. Я понимаю, что с вашей, ненамеренно юдаистской точки зрения национальный вопрос обязательно разрешается погромом. Но поверьте мне как русскому, с татарином всегда можно договориться…
– Давайте в другой раз обсудим национальный вопрос! – взбеленился Ять. – Я польщен, конечно, вашей попыткой свести все на евреев, но напрасно вы думаете, что русским ничто не угрожает. Сейчас не важно, что вы русский, а важно, что не татарин…
– Да почем вы знаете? – повышая голос и оторвавшись наконец от риса, возразил Зуев. – Род наш восходит к татарам, я это запросто докажу… У меня летописные свидетельства есть о татарском хане Зуе, давно подобраны – интересовался, знаете…
– Ага, – кивнул Ять. – Вы, стало быть, тоже с ними? А что же альмеки?
– Не бойтесь, не бойтесь за альмеков! – раздраженно огрызнулся Зуев. – Я ученый, меня политические пертурбации не касаются. Мне важно свое дело делать, а не вдаваться в тонкости…
– Знаете, Зуев… – Ять чувствовал, что еле сдерживается. – Для меня национальный вопрос всю жизнь стоял на восемьдесят первом месте. Но когда мой город захватят татары, я – полужидок, урод в русской семье – прежде всего вспомню о том, что я русский, черт бы меня задрал совсем…
– Ять, это же смешно! – воскликнула Таня, шинкуя морковь. – Ну с чего, в самом деле, ты взял, что будет погром?
– Маринелли предупредил. Он у них вроде муллы.
– А, значит, ему-то можно, – язвительно протянул Зуев.
– Что – можно?! Они удерживают его насильственно. Он-то и умолял меня бежать за подмогой.
– Нет, Ять. – Таня убрала со лба прилипшую прядь. – Я никуда не пойду. На базаре мне по-прежнему рады, громить никого, я надеюсь, не будут, – а если ты их боишься… Нет, я допускаю, конечно… Но если ты и вправду считаешь нужным помочь Маринелли – хотя он, по-моему, неплохо устроился, – сходи на один день в Ялту, заодно успокоишься… Может быть, там в самом деле есть иностранные суда… Сам подумай: что мы там будем делать втроем?
– Понятно, – сказал Ять. – Понятно.
Он знал, что через пять минут остынет и начнет укорять себя за то, что оставил в Гурзуфе беззащитную женщину под сомнительной защитой слабого, непрактичного ученого, – а потому, чтобы не терзаться весь день, пересилил себя и предпринял последнюю попытку:
– Я, может быть, глуп и напуган, простите меня. В конце концов, вы оба здесь гораздо дольше. Но подумайте серьезно: они в самом деле хотят отомстить русским, они только попробовали власти, последствия могут быть любые…
– Но ведь ты вернешься завтра? – спросила Таня. – Ты правда вернешься? Ты же не бросишь меня тут?
– До завтра в любом случае ничего не изменится, – миролюбиво поддержал ее Зуев.
– У вас ружье-то в порядке?
– Да, я проверял еще при Свинецком.
– Ну что ж, – кивнул Ять. – Тогда мне надо спешить…
– Постой, куда ты? Дождись хоть плова!
– Нельзя, идти надо на голодный желудок. Танька, Танька, ради Бога… впрочем, ты все знаешь сама.
– За меня не бойся, – засмеялась она. – Если я выкупила тебя у террориста, то с татарами договорюсь подавно. Если надо будет, я Вельзевулу голову заморочу, только бы вынуть тебя из ада, куда ты вечно умудряешься вляпаться…
Он поцеловал ее – пожалуй, несколько длительней, чем нужно было для скромного и прилюдного прощания, – и не заметил, как, сжав зубы, отвернулся Зуев.
– Ну, полно, – выдохнул Ять, оторвавшись от нее наконец. – Иначе я никогда не уйду.
21
«Уйду, уйду», – думал Льговский, но думать – одно дело, в этом есть тайная услада вечно оттягиваемого окончательного решения, а уйти – совсем другое: что прощается уходящему, у которого есть еще июне передумать, того не простят ушедшему, обрубившему все концы. Как Чарнолуский, в надежде оправдать себя, писал и писал бессмысленные заявления об отставке, – так и Льговский примеривался к разным вариантам ухода, отлично зная, что не уйдет ни сегодня, ни завтра. Не в пайке было дело, хотя желающих попрекнуть их пайком прибавлялось с каждым часом; не в социальном статусе, который давало членство в Крестовской коммуне. Статуса, ежели вдуматься, никакого не было: идея с лекциями провалилась, писать рифмованные сводки и рисовать плакаты он неумел, а от кружка, в который исправно ходила молодежь, проку не было, – он чувствовал даже смутную вину перед этой молодежью, которая смотрела на него как на мудреца, а мудрец понятия не имел, куда движется. Не утешила его и статья Арбузьева, появившаяся на следующий день после отвратительной клеветы Гувера.
«Не будем лгать друг другу, господа, и перестанем лгать себе, а бросим лучше ретроспективный взгляд на всю историю русской революции: почему победили большевики, именно и только большевики? – вопрошал Арбузьев. – У эсеров было больше сторонников, у кадетов – умных вождей, у Союза Михаила Архангела – больше денег; но ни один из этих критериев не имеет отношения к выбору победителя. Победителя мы назначаем себе сами – и сами же отвечаем за собственных врагов, ибо сами и создаем их; большевики были зеркалом русского самодержавия, единственной партией, которая вполне уравнялась с ним. Зло никогда не побеждается добром – оно лишь формирует другое зло по своей мерке; это закон не нравственный, но физический, и потому стенать бессмысленно. И уж вовсе смешно видеть в торжестве физического закона нечто вроде результата мирового заговора.
Сегодня русская оппозиционная интеллигенция, привыкшая к тому, что только ненависть к правительству и Отечеству дает ей статус святой великомученицы, продолжает розыски незримого врага. В сознании этих людей единственной достойной задачей является разрушение, единственным оправданием собственного бытия – враждебность к властям, каковы бы они ни были. Любой, кто поддерживает власть, хотя бы и в борьбе с холерою, – является уже пособником антихриста, подручным палача и вдобавок агентом Германии. Именно об этом свидетельствует и вчерашнее выступление моего всегдашнего противника г. Гувера, увидевшего в русской революции железную руку германского генерального штаба, а в поселении на Крестовском острове – хорошо оплаченную большевиками провокацию одних художников против других. Неужели ключевым пунктом для оценки русской революции является именно содействие (активное или пассивное) германского генштаба в проезде г. Ленина и его веселых товарищей на Родину? Неужели в характере русской революции меняется что-то от того, что она совершилась при участии германского генштаба? И неужели она не совершилась бы БЕЗ этого участия? У вы, при той старательно культивируемой ненависти к Отечеству, которая сжигала и вместе ласкала сердца русских оппозиционеров, едва ли можно было избежать ее.
Нет, не г. Ленин со товарищи уничтожил русское самодержавие. И не пора ли за честнейшим из наших поэтов повторить горькую правду: сами мы подкладывали щепки в костер, а после забегали вокруг него с криком «Горим». Иное дело, что в борьбе, которую усиленно вело с самодержавием русское общество, деградация самодержавия и общества шла параллельно и в конечном итоге, как бывает во всякой борьбе, непримиримые враги уничтожили друг друга. Единственным исходом всякой борьбы является взаимное уничтожение борющихся. Лучшим примером этой закономерности служит французская история: на руинах монархического правления и якобинской диктатуры, пожравших друг друга, вознесся неожиданный победитель – Наполеон, не принадлежавший ни к тому, ни к другому лагерю. Во всякой борьбе побеждает третий, возрастая на почве, обильно удобренной кровью борцов. Так в борьбе русского самодержавия и русского общества, свидетельством крайней деградации которого было появление большевизма, – возросло нечто третье, чему все мы сегодня свидетели. Каким станет это третье – зависит исключительно от нас.
