Наверное, в этом был резон. Наверное, единственный способ всегда быть правым действительно заключался в том, чтобы не признавать никакой правды, а единственный выход в бесчисленных русских противостояниях – в том, чтобы не брать ничьей стороны. Но Боже, как это было скучно – и как через год приелась бы. даже Пушкину его собственная мечта: по прихоти судьбы скитаться здесь и там, дивясь божественным природы красотам…

Он не успел додумать – коричневый татарчонок вбежал в кофейню и подал ему английскую записку от Маринелли.

«Приходите сейчас же в дом местного губернатора (видимо, так он называл управу). Я не могу выйти. Вам нужно немедленно идти в Ялту».

Отовсюду-то мне нужно немедленно идти. Так хорошо было сидеть здесь, пить кофе, слушать море, смотреть в ласковые глаза Георгия Васильевича…

– Георгий Васильевич, вы подождете меня здесь? – спросил Ять. Тот покачал головой:

– Мне надолго нигде нельзя. Я подожду вас там, – махнул рукою куда-то вдаль. И ведь самое ужасное, подумал Ять, что дождется.

У входа в управу стояли двое караульных – оба русские, одного Ять знал даже в лицо. Это был бродяга с базара, один из тех грязных и хищных типов, в которых Хламида в оны дни предполагал задатки байронизма.

– Что, брат, и тебя дернули? – сочувственно спросил другой – белокурый, пухлый, лет двадцати с небольшим. – На допрос, что ли?

Ять изумился тому, что незнакомый мужик обращается к нему так запросто, – но тут же сообразил, что различия между русскими в условиях татарского владычества были упразднены. К сожалению, славянское единение всегда покупалось именно ценой коллективного попадания в рабство.

– Я по делу, к Маринелли, певцу-итальянцу, – отвечал он уклончиво. – Ты-то чего тут делаешь?

– А к татаровьям нанялся, – просто ответил белокурый. – К ним если на службу не пойдешь – так и на базаре ничего не продадут. Слыхал?

– Нет, не слыхал. – Сидя в кофейне и беседуя о графе, Ять, оказывается, пропустил самое главное.

– Ну как же! Страшное дело, ты что. Ты зайди потом на базар-то, ежели выпустят, – буднично посоветовал мужик.

– А что, могут и… того? – Ять изобразил пальцами решетку.

– Шагай, шагай, – с внезапной злобой поглядел на него хищный и темный. – По тебе там пузырь твой, чай, соскучился.

Ять не стал спрашивать у караульных, где искать несчастного итальянца, – в расспросах не было нужды, поскольку ровно в полдень с балкона управы разнесся по всему Гурзуфу голос, который нельзя было спутать ни с одним другим. В нем звенела поистине стихийная мощь. Маринелли исполнял суру Корана: Ять мгновенно узнал муэдзинский распев – во время своего единственного путешествия в Египет, в одиннадцатом году, он с наслаждением прислушивался к этим тоскливым воплям, смысла которых не понимал (и только потому наслаждался). Правда, на сей раз в них звучал не столько животный восторг, смешанный с отчаянием, сколько хорошо рассчитанный оперный пафос. Тенор почти не запинался – когда только успел изучить новый репертуар?! Ять задрал голову. Небо сияло. Рядом с Маринелли на балкончике стоял смуглый мулла в головном уборе, напоминающем высокую чалму, и одобрительно кивал.

– Ишь чешет! – восхищенно сказал белокурый. – Как всю жизнь пел по ихнему-то. Ай, грех.

– Много не разговаривай, – с той же непонятной злобой отозвался темный.

Маринелли в последний раз протяжно выкрикнул что-то умоляющее и вместе наглое: сура в его исполнении звучала как попытка вальяжного делового человека договориться с тем, кто бесконечно сильнее и проще его, – договориться, не теряя лица и не роняя достоинства. Мулла кивнул, и оба ушли с балкона. Ять по широкой мраморной лестнице взлетел на второй этаж.

– О, друг мой! – возопил Маринелли. – Благодарю, что вы поспешили! Какое счастье. Объясните этому жрецу, что вы мой помощник и я должен с вами говорить!

– Я его друг, – сказал Ять мулле. – Нам надо поговорить.

– Хочешь – говори, – пожал плечами мулла. – Я жду.

– Он не отходит от вас? – по-английски осведомился Ять у Маринелли.

– Я больше себе не принадлежу! – воздевая руки, кричал толстяк. – Случилось худшее: они сделали меня своим священником! Им понравился мой голос, и теперь я должен трижды в день исполнять их песнопения, которые они переписывают для меня русскими буквами. Хвала богам, что я по афишам знаю ваш алфавит – и что я атеист! Иначе на том свете меня припекли бы каленым железом за измену папе. Они не отпускают меня ни на секунду, я нужен им для примера! Им кажется, что теперь им покорятся все иноверцы. На завтра назначено мое обрезание… Вы должны спасти меня, Ять. Сделайте что угодно, я этого не перенесу!

– Уверяю вас, в обрезании нет ничего ужасного, – попытался Ять утешить итальянца.

– Я знаю, но какого черта! Грязный татарин насильственно обращает меня в свою веру варварским способом… Поспешите, ведь это может коснуться и вас! Они сделают это со всеми, вот увидите!

– Но что я могу сделать? Поднять восстание?

– Идите в Ялту, умоляю! В Ялте наверняка есть полиция, или красные, или черт, или дьявол, – не может быть, чтобы они захватили весь Крым! Пригоните этого вашего террориста, пусть хоть он с ними сладит… Идите и уводите Таню, вам все равно бессмысленно здесь оставаться – русским они ничего не продают на базаре. Вы должны это знать…

– Я еще не был на базаре! Я не начинаю свой день с базара…

– А напрасно! Главные события теперь происходят именно там. Ять, бросайте все и идите в Ялту. Быть может, вы найдете там итальянское судно, французов, англичан… Должны же там быть корабли! Бегите, прошу вас, иначе будет поздно – с заходом солнца, я знаю, они и кошку не выпустят из города! Я здесь никого не знаю, кроме вас. Мулла многозначительно кашлянул.

– Боже мой, они меня торопят! Сейчас опять поведут кормить этой ужасной вареной бараниной! Кажется, только полдень, а кормили уже трижды! Если так пойдет дальше, я не доживу до обрезания. Ять, бегите, умоляю…

Он безнадежно махнул рукой и кивнул мулле. Вместе они проследовали в одно из помещений второго этажа, откуда доносился бешеный треск пишущей машинки. Ять не выдержал и заглянул в кабинет: откуда бы татары так бойко выучились ремингтонировать воззвания? Посредине комнаты стоял казан с остывшим вареным мясом, сверху его покрывал ровный слой белого жира. У стола сидел молодой татарин и со счастливой улыбкой колотил по клавишам, даже не заправив листа в каретку. Татарин подмигнул Ятю, мулла оглянулся, и лицо его скривилось в брезгливой гримасе. Ять никогда не видел столь чистого примера азиатского правления. Он поспешно захлопнул дверь и быстро спустился по лестнице.

– Ну, видишь – не взяли, – приободрил его белокурый.

На базаре было людно, пыльно и пестро от халатов. Русских лиц почти не наблюдалось – Ять узнал только нескольких местных бродяг, которые с обычным угрюмым и презрительным видом сидели у входа; им перемена власти ничем не грозила. Для начала Ять подошел к смуглой морщинистой татарке, у которой в первый свой гурзуфский день угощался вином.

– Домашнего-то не нальете? – спросил он, старательно изображая небрежность. Татарка покачала головой.

– Кто ж у вас теперь покупать будет, если не русские? – попробовал Ять урезонить ее. – Тут же русских – две трети города, да еще летом, может быть, приедут…

Она не удостоила его ответом. Что-то от каменной бабы вдруг проступило в ее чертах и позе: она сидела неподвижно, поджав ноги, словно не предлагала вино покупателю, а демонстрировала плоды трудов своих неведомому богу.

– А, черт с тобой, – сказал он, разом перестав бояться последствий. – Черт с вами со всеми, властители.

Таня стряпала на зуевской кухоньке: на дровяной плите стояла сковородка, в ней плавилось баранье сало, Зуев на правах подмастерья промывал рис. Замышлялся плов.

– Слава Богу, – выдохнул Ять. – Они не лезли? Не угрожали?

– Да Бог с тобою, – в удивлении обернулась Таня. Сильные, уже посмуглевшие на мартовском солнце руки ее были обнажены до локтя, лицо раскраснелось, черные пряди спадали на лоб. Она чистила увядшую прошлогоднюю морковь для плова. Надо признать, ей шел и этот декор – кухня, сковорода, готовка, засученные рукава, хотя сочетание моркови и ножа вновь наводило на тягостную мысль об ожидающем всех обряде. – Они все дивные… Один – Ильдар – на базаре мне лишний фунт баранины положил… Черт знает, как она умудрялась устраиваться в непрерывно меняющихся обстоятельствах!