– Ну, ну, очень рад… Хмелев дома?

– Куда денется.

– Он на втором?

– На втором, шестая дверь.

Чарнолуский расстегнул пальто и, слегка задыхаясь (одышка, старость, черт знает что такое), взошел на второй этаж.

Он был у Хмелева впервые: удивляло малое количество книг (да и книги – все больше не по профессии, а религиозного содержания). Ничего общего с профессорским жилищем, каким его представляют: иконка, лампада, жития – схимник, да и только. Старик явно укреплялся духом в преддверии долгой борьбы.

– Простите, что я без приглашения, Николай Алексеевич.

– Вы здесь хозяин, Александр Владимирович. Прошу. Чарнолуский пропустил колкость мимо ушей.

– Я к вам приехал сообщить пренеприятное известие, – сказал он просто. – Я получил сегодня телеграмму из Москвы.

Хмелев все понял сразу.

– Прикрываете лавочку?

– Да.

– Всех под арест?

– Что вы, Господь с вами, Николай Алексеевич. Идея, кажется, в том и заключается, чтобы распустить вас по домам, а не перемещать всей компанией в камеру.

– Похвально. – Хмелев усмехнулся в усы. – Поняли, стало быть, что затея была ложная?

– Ложная, – кивнул Чарнолуский. – Нельзя облагодетельствовать того, кто избрал лозунг «Чем хуже, тем лучше».

– Лозунг-то ваш, – уточнил Хмелев.

– Был – наш.

– Вот собрали бы вас год назад в тихий пансион под Петербургом – что, не стали бы сопротивляться? Не заговорили бы о подкупе?

– Наверное, вы правы, – кивнул Чарнолуский. – Но подумайте мы ведь вас не просто так распускаем. Каждому пенсию выпишем, с осени, Бог даст, возобновятся занятия в университете – если немец не помешает… Там и академический паек… Оформлять пенсии начнем вот-вот, бедствовать не будете. А нам делить нечего. Я все равно сразу после роспуска коммуны в отставку подаю.

– Это, положим, вам сделать будет трудно, – снова усмехнулся Хмелев. – Начальство ваше в Москве, а мы с вами в Петрограде.

– Ничего, с этим сладим.

– Тэк-с, тэк-с… И на чем же прикажете договариваться?

– Какие приказы, полно вам. Об одном прошу: разойдитесь с миром. Не заставляйте силой разгонять.

– Сколько сроку даете? – Хмелев поглядел прямо в глаза Чарнолускому, и тот поразился его сходству с Розановым: тот же неприязненно-острый взгляд, немного брезгливый, как на известном портрете, – старческое умное лицо, словно говорящее: я столько про тебя знаю, а ты со мной вон как… Что говорить, у Розанова были причины так смотреть.

– Через неделю, думаю, мне придется докладывать об исполнении.

– Тэк-с, тэк-с… Ну, а причина? Непосредственный, ежели угодно, повод?

– Есть и причина, – понимая, что сейчас следует выдержать жанр и все договорить до конца, ответил Чарнолуский. – Есть сведения, что в вашей тихой академической коммуне занимаются отнюдь не только «Всеобщей культурой».

– Ну а как же! – просиял Хмелев. – Еще лексикологией, палеографией, морфологией… Специалистов-то собрали – по всем областям гуманитарного знания!

– Я оценил вашу шутку, – холодно сказал Чарнолуский.

– Ааа, – протянул профессор. – Стало быть, бомбу делаем? В гимназиях-то, чай, все учились прилично, химию помним… Собралась петербургская профессура да и соорудила адскую машинку. Ашхарумова Машенька будет за Перовскую, я, знамо, за Кибальчича…

– Положим, бомбу вы вряд ли соорудите. – Чарнолуский не принимал игры. – По части самоотречения, сколько могу судить, у интеллигенции не так все просто. Очень комфортом дорожим. А вот о разговорах за общим столом кое-что стало известно, причем не мне. Тут уж надо кого-то из ваших поблагодарить: есть во дворце человек, который передает содержание почти всех разговоров.

– Ну, вы-то не можете не знать этого человека, – заметил Хмелев. – Сами же и готовили…

– Перестаньте, Николай Алексеевич, – поморщился нарком. – Что бы я здесь делал, будь у меня с самого начала план вас загубить?

– Вот я и не понимаю, что вы здесь делаете, – развел руками Хмелев.

– Прошу вас разойтись добром и уж по крайней мере тщательно проверить все свои связи. Среди вас провокатор, говорю со всей ответственностью. И это не мой провокатор – поверьте, я от тайной полиции в свое время потерпел и наших чересчур ретивых пинкертонов, будь моя воля, осадил бы решительно.

– Тэк-с, тэк-с, – в третий раз проговорил профессор и вдруг преобразился. Он встал, выпрямился в полный рост, очки его блеснули в свете керосиновой лампы. Перед Чарнолуским стоял ни много ни мало Фауст, отвергающий сделку с Мефистофелем. – Вот что я скажу вам, господин нарком. Учинить тут раскол и всеобщее друг за другом шпионство вам никак не удастся. А что до разгона, то как вы намерены поступить? Пожарный расчет пришлете или патруль?

– Думаю, все будет проще, – ответил Чарнолуский, тоже поднимаясь. – Сначала прекратится снабжение, потом вывезем печурки. Они в больницах нужны. А силком никого вывозить не станем, не надейтесь. Ваш брат интеллигент только в тепле фрондирует, уж простите за резкость. Мучеников из вас никто не сотворит, не беспокойтесь. Никаких разгонов, бастионов, равелинов…

– Да уж понятно, – кивнул Хмелев. – Что ж, предупреждение ваше я принял и полагаю разговор оконченным. Время позднее, возраст мой, сами понимаете…

– Не совсем оконченным, не совсем, – прервал его Чарнолуский. – Ответьте мне, Николай Алексеевич: на откровенность не напрашиваюсь, но что вам так-то уж в нас не нравится? То, что мы правописание отменили? Так не верю я, что весь сыр-бор из-за правописания! Вот скажите по совести: разве сравнимы наши меры с тем, что творили Романовы? Разве по доброй воле мы продолжали войну? Разве не мы заключили мир, поднимаем сейчас фабрики, покончили с невыносимой эксплуатацией? Или вам незнакомы условия на питерских заводах (нет уж, минуточку, я договорю), или вы не видели толпы нищих детей на улицах? Мы за полгода больше сделали, чем все последние русские правительства. Или вам, нравилось, когда Распутин у руля стоял? Или вам Николай Кровавый кажется идеалом просвещенного монарха? Что мы сделали-то вам всем, скажите на прощание – и продолжим войну!

– А, – кивнул Хмелев, – вам во время перемирия пооткровенничать угодно… Чтобы потом, так сказать, с утроенной яростью…Что ж, извольте. Я вам короче отвечу, чем вы спросили. Любите поговорить, господин комиссар, – это вам на будущее. Лаконичней надо с нашим народом, он нетерпелив. Так вот: очень уж мне хамские рожи ваши не нравятся. Довольны ответом?

– Оченно вами довольны, барин, – невозмутимо ответил Чарнолуский. – И ведь какой ответ-то безупречный: в иное время самому ответить бы за него пришлось. А теперь-то, в дряхлой немощи, да на положении гонимого, – вполне можно положиться на благородство противника. Ежели не проявит благородства – еще и носом ткнуть: вот как вы с нами, престарелыми страдальцами… Это вам все можно – и выругать нас хамами, и заговор сплести, и пострелять, ежели до дела дойдет. Так ведь?

– Уж вы удовлетворения не хотите ли? – с убийственной иронией произнес Хмелев.

– Куда мне, кухаркину сыну. Удовлетворен сверх меры. А мне урок: впредь с врагом не переговариваться. Ну, честь имею. – Он повернулся идти.

– Сомневаюсь, – вслед ему съязвил Хмелев.

– Меньше сомневайтесь, – обернулся Чарнолуский. – Народ наш не любит сомневающихся.

– Он не из худших, – сказал Хмелев вслух, оставшись один. Он давно научился разговаривать сам с собой, чтобы не сойти с ума от одиночества, – привычка эта возникла лет за пять до Елагинской коммуны. – Но в том и дело, чтобы противостоять дьяволу, когда он ласков, а не когда грозен. Не люби его беленьким, а черненьким его всякий погонит… Провокатором стал пугать. Умник. Он-то знал, кто доносил в Смольный о заговоре.

– Либеральный идиот, – сквозь зубы ругал себя Чарнолуский, сбегая по лестницу. – Ну, хорошо. Неделя – после пеняйте на себя.

Он понял теперь, что Корабельников прав во всем. Ему захотелось немедленно увидеться с ним и как-то загладить сегодняшнюю резкость. В конце концов, единственной его опорой среди петроградской интеллигенции осталась Крестовская коммуна.