17

Корабельников явился на Шпалерную к семи вечера. Народный комиссар пил чай в кругу семейства, прием был окончен, но футуриста впустили и даже пригласили к столу – крайне скромному как по меню, так и по сервировке. Были пареная репа, о которой нарком произнес небольшой спич («Отчего думают, что она проста? Нет, репа сложна!»), тонко порезанный черный хлеб с маргарином, селедка, а для мальчика – чашка бульону из американского кубика. По статусу нарком имел личную охрану – тихого, ненавязчивого матроса, всю жизнь прослужившего на торговом флоте. Его демократично посадили за общий стол.

Комиссар с нарочитой веселостью в голосе осведомлялся, кто над чем работает и не кажется ли жителям коммуны, что паек недостаточен. Разумеется, увеличить паек было не в его власти, но продемонстрировать заботу о художниках он любил всегда. Наконец ужин окончился, и Чарнолуский чуть более строгим голосом пригласил гостя к себе в кабинет. Кабинет был просторный, с камином, – Чарнолуский вселился в эту квартиру недавно: владелец пришел в Смольный и сам предложил сдать за копейки. Разумеется, Чарнолуский отказался бы – для себя ему почти ничего нужно не было, он и ночевать-то не всегда приезжал, – но семья… измученная жена, Боба, которому все больше нужно места для игр… Почему им хоть год не пожить по-человечески? К тому же он аккуратно платил.

– Ну-с, чем обязан? – сказал он, указывая гостю на диван. – Не делайте только вид, что зашли посмотреть, как я живу.

– И не собираюсь, – ласково пробасил Корабельников. – Я хочу попросить вас, Александр Владимирович, о небольшом подарке. У меня второго апреля день рождения, так вот нельзя ли…

– Разумеется, разумеется! – воскликнул Чарнолуский. – Чем, как говорится, смогу… Он вмиг утратил всю строгость.

– Многого не потребуется, – утешил Корабельников. – Уберите шпионов, Александр Владимирович. Обо всем, что вас заинтересует, можете спрашивать меня напрямик, да и остальные, я думаю, не для того туда съехались, чтобы от вас прятаться.

– Да почему же шпионы? – быстро заморгал Чарнолуский.

– Жаль, – сказал Корабельников и пошел к двери. – Я думал, у нас будет серьезный разговор…

– Хорошо, – сказал вдруг комиссар, наклоняясь подбросить дров в огромный камин. Лица его Корабельников не видел, но догадывался, что выражение фальшивой радости сошло с него, уступив место усталому, но все еще сосредоточенному вниманию. – Допустим, я эту вашу просьбу выполнил. И что вы, лично вы мне скажете о жизни коммуны?

– Я не докладывать пришел о жизни коммуны. Вы при желании и сами можете приехать…

– Ну а все-таки? Я приеду максимум на час, а ведь надо знать изнутри… Чего не хватает, что вас тревожит?

– Тревожит многое, – вздохнул Корабельников. – Вот, не читали? – И достал газету.

Чарнолуский бегло просмотрел фельетон.

– А, Гувер… Дельный господин; надо бы его перетянуть… Ну, и что ж тут такого? Вы должны быть готовы к нападкам, если работаете с нами. Враг сердится, значит, паникует.

– А почему надо обязательно терпеть эту клевету?

– А что же вы предлагаете? – развел руками Чарнолуский. – Расстрелять?

– Расстреливать я никогда не предлагаю, – лениво сказал Корабельников, развалившись на диване. – Я, Александр Владимирович, не понимаю только, почему эта гнусность печатается, а мы ни одной книги издать не можем.

– То есть вы предлагаете, – Чарнолуский прищурился, – изъять у них бумагу и на ней издать ваши книги?

– Почему нет? – спокойно ответил Корабельников.

– Знаете что, Александр Александрович, – улыбнулся Чарнолуский, – а ведь статья-то Гувера вас задела глубоко. Ошибочные выступления так не задевают. Кое в чем Гувер, возможно, не так далек от истины. Например, в предположении, что вам и революция-то нужна только для того, чтобы как следует пощипать собственных врагов… а? Корабельников вскочил.

– Ну, знаете… От кого-кого…

– Да сядьте вы, ради Бога! – еще ласковей улыбнулся Чарнолуский. – Посторонних тут нет, про мое отношение к вам вы знаете, так уж имейте терпение дослушать. Я высоко ценю вашу работу. Я знаю, каково вам приходится. Мне одно только не нравится: уж очень вы полюбили запрещать… Поймите, Александр Александрович: победил не футуризм. Победил пролетариат. А культура елагинцев пролетариату, может быть, еще и нужнее ваших настенных росписей…

– Да ведь это все ложь! – шепотом закричал Корабельников. Он боялся разбудить ребенка, которого повели спать. – Они врут на каждом шагу – или вы не видите? Их силком согнали во дворец, для них устроили резервацию, мы собрались в пику им… Вы и дальше хотите терпеть все это?

– Почему же терпеть. Напишите ответ, я уверен, что опубликуют…

– Мой ответ будет – оторвать Гуверу руки, чтобы больше такого не писал.

– Ну, это еще кто кому оторвет, – холодно сказал Чарнолуский. – Он тоже, говорят, детина здоровый.

– Александр Владимирович, пролетариат не для того делал революцию, чтобы ходить в Художественный театр.

– Конечно, нет, – кивнул Чарнолуский. – Пролетариат делал революцию, чтобы ходить в синематограф.

– Вы это всерьез?!

– Слушайте, товарищ Корабельников, – неожиданно жестко сказал комиссар, и в эту секунду Корабельников понял, почему этот смешной оратор и слабый критик оказался в конце концов министром большевистского правительства. – К войне пролетариата за свои права лично вы, насколько я знаю, имеете не самое прямое отношение. И пока еще нарком я, а не вы, – я не позволю вам руками победившего пролетариата сводить счеты со своими литературными противниками и вместо Пролетарской диктатуры устанавливать собственную! Мне эти претензии на то, чтобы быть единственным революционером, до поры забавны, но потом начинают и утомлять, знаете ли! В конце концов, я и сам десять лет мотался по ссылкам и заграницам не для того, чтобы мои дети учили наизусть «ахрр, ахрр, дырбурщил»! Помогаете нам – помогайте, но не ждите содействия во всех своих безумных планах вроде росписи неба в красный цвет. А когда и кого мне запретить, знаю покуда я сам. Если будет нужно, меня поправит партия. Но не вы, товарищ Корабельников, – вы хорошо меня поняли? Не вы будете указывать мне, кого и когда я должен запретить. Он перевел дух.

– Что до двух товарищей, приданных в помощь коммуне, – я решу этот вопрос, если они вам в тягость.

– Не так думал я поговорить с вами, – после долгой паузы хмуро сказал Корабельников.

– Что ж, и неожиданности бывают полезны.

– Александр Владимирович… – Корабельников вдруг посмотрел прямо в глаза Чарнолускому своими огромными, широко расставленными карими глазами. – Я не в обиде на вас – в конце концов, если вам кажется, будто я свожу свои счеты, будет еще случай убедиться, что это не так. Скажите одно, мне действительно нужно знать. Для себя. Я ни с кем не буду об этом говорить, – хотите, поклянусь матерью, это на Кавказе страшная клятва. Ленин… действительно не сговаривался с немцами? А то пишут… это вранье, да? Чарнолуский не отвел взгляда.

– И вы могли допустить?

– Я не знаю, Александр Владимирович, – честно сказал Корабельников.

– Как вы говорите – клянусь матерью? Страшная клятва? Так вот, клянусь вам сыном. Думаю, эта клятва страшнее.

– Спасибо, – улыбнулся Корабельников. – Спасибо. А этих… этих вы все-таки уберите.

«Этих-то я уберу, – думал Чарнолуский, провожая его до двери и неловко подавая пальто. – Остальных куда дену?»

После ухода Корабельникова он посидел в кабинете, глядя в огонь, но вдруг поднялся и стремительно прошел в спальню. Боба, сущий ангел (в кого только?), мирно спал разметавшись. Предрассудки предрассудками, но клясться бы все-таки не надо… Чарнолуский на цыпочках вышел от сына, позвал матроса и спустился к машине, стоявшей у подъезда.

– На Елагин, – хмуро сказал он.

Матрос Елисеев, разбуженный звуком автомобиля, выбежал на крыльцо, вытянулся, козырнул.

– Добрый вечер, – пробормотал Чарнолуский. – Ну, как тут?

– Без происшествий, – пожал плечами Елисеев.