Пока было у нее какое-то конкретное занятие – покупать, относить, паковать, – Лера чувствовала легкий душевный подъем. Но теперь, глядя на глянцевую гору мешков, она ощущала только тоску, и больше ничего.

Странное чувство овладевало ею… Впервые она столкнулась с чем-то подобным, кажется, в пионерлагере, куда мама отправила ее после пятого класса, «чтобы ребенок подышал свежим воздухом». Тогда, в девчачьей палате на пятнадцать коек, ей вдруг показалось, что другого мира – мира, в котором она родилась и росла, который любила, – просто не существует. Нет их дома на Неглинной, нет ее школы на Сретенке, и книг нет, которые она украдкой читала до полуночи, и вообще – ничего нет, а есть только галдящие девчонки, на которых она почему-то обязательно должна быть похожа, и есть ходьба строем, и речевки, и утренние линейки…

Тогда, вечером в лагерной палате, ей стало так тоскливо, что она полночи прорыдала под одеялом и наутро решила сбежать отсюда во что бы то ни стало. Слишком уж невыносимо было лишиться своего мира – Лере казалось, что это произошло безвозвратно.

«Но ведь привыкла ты тогда, – уговаривала себя Лера, сидя на кровати в номере гостиницы „Гянджлик“. – Привыкла, и тебе даже понравилось потом. За ягодами можно было бегать чуть свет, и на танцы вечером, и Сережа Хмара из второго отряда приглашал танцевать только тебя…»

Но мысль о том, что вот точно так же привыкнет она и к беготне по стамбульским магазинам, была для Леры невыносима.

– Может быть, завтра еще что-нибудь докупим, – сказала Зося. – Я еще ночные рубашки видела дешевые, можно их. Все равно автобус только вечером, а из гостиницы в двенадцать надо выметаться. Не платить же за лишние сутки.

– Что же мы, с мешками этими будем по городу бродить? – удивилась Лера.

– Да ты не волнуйся, – успокоила Зоська. – Здесь же понимают. Разрешат в вестибюле с мешками посидеть до вечера. Ты посидишь, а я сбегаю, а потом я посижу.

Вот это и оказалось самым невыносимым – сидеть на мешках в вестибюле гостиницы «Гянджлик»! Даже унижение таможенного обыска не могло с этим сравниться. Там, по крайней мере, все происходило один на один и довольно быстро. А здесь – минуты казались часами, а часы – вечностью…

Зоська умотала в город сразу же, как только они перетаскали свои мешки вниз и расположились рядом с другими челноками из их группы. Лера уселась на мешкок с мохером и уставилась перед собой пустыми глазами.

Вестибюль был полон. Входили и выходили проживающие, шли в ресторан, болтали и смеялись на ходу, что-то жевали, звонили куда-то из автоматов, просто сидели в мягких креслах и пили кофе.

Колоритная челночная группа привлекала всеобщее внимание: не так уж много было в Стамбуле русских челноков. Темпераментные турки останавливались, показывали на них пальцами, хохотали. И, конечно, призывно подмигивали, приглашая пройти с ними, и похлопывали себя по карманам, обещая деньги.

Лера сидела, стиснув зубы, чувствуя себя животным в зоопарке.

«Сейчас кто-нибудь булочку бросит, – зло думала она. – Куда же девалась Зоська? Скорее бы пришла, и я бы убежала отсюда куда глаза глядят, ничего бы не покупала больше, походила бы хоть немного по городу просто так, к морю бы пошла».

И, главное, не сидела бы здесь, в этом вестибюле, на проклятых мешках, под насмешливыми и маслеными взглядами, не слышала бы этого хохота…

Чтобы хоть немного отвлечься, выключиться из происходящего, Лера стала вспоминать – так, что в голову приходило, что подсказывало мечущееся сознание.

Например, простые песенки под гитару. Она всегда могла их слушать и петь до бесконечности, и сейчас, прижав ладони к ушам, чтобы ничего не слышать извне, нарочно старалась вспомнить слова своих любимых.

«Удлинились расстоянья, перепутались пути… До свиданья, до свиданья, где тебя теперь найти? Не увидишь, не докажешь, чья вина и чья беда. То, что спуталось однажды, не распутать никогда. Нам не встретиться с тобою, не поможет нам никто. Только грусть смахни рукою, как снежиночку с пальто…»

Такая была песенка. Вроде бы никакого отношения она не имела к Лериной ясной и счастливой судьбе, но Лера ее очень любила и шептала сейчас, беззвучно шевеля губами и прикрыв глаза.

Кто-то потряс ее за плечо. Лера вздрогнула от неожиданности.

– Не спите, девушка, – услышала она знакомый голос. – Товар унесут!

Лера подняла глаза и увидела Митю Гладышева. Без малейшего удивления, как будто они встретились где-нибудь на Столешниках, он стоял перед нею и смотрел с обычной своей усмешкой.

Но самое необыкновенное было в том, что и сама Лера почти не удивилась, увидев его! Как будто это и правда было совершенно обычным делом – вдруг столкнуться с ним нос к носу в стамбульской гостинице.

Она только обрадовалась – так обрадовалась, увидев его, что едва не заплакала.

– Ой, Митя! – воскликнула Лера и тут же шмыгнула носом. – Неужели это ты?

– Несомненно, – подтвердил Митя, присаживаясь на корточки рядом с ней. – Или я похож на привидение? Ты, например, не похожа – мешков слишком много. А Зося где?

– В город пошла, – объяснила Лера. – За ночными рубашками.

Первая радость мгновенно прошла, и Лера вдруг почувствовала невыносимый стыд перед Митей – оттого, что сидит на этих мешках, в этом вестибюле, под взглядами любопытствующих… Стыд тут же сменился злостью – как ни странно, на него же. Зачем он появился здесь, зачем сидит рядом с нею и даже – зачем выглядит таким же изящным, как всегда, в расстегнутом темно-синем плаще, с блестящими каплями дождя на темных волосах?

Кажется, Митя догадался, что с ней происходит. Усмешка исчезла с его лица, и он посмотрел на Леру как-то странно, немного грустно и немного как-то еще – она не могла понять, как, да и не хотела.

– Скажи, подружка моя, – вдруг спросил он, – а что делает сейчас твой муж Костя? Изучает мозги улиток?

Лучше бы он этого не спрашивал! Лера разозлилась так, что уже не стала сдерживаться.

– А что, по-твоему, – зловеще протянула она, – все должны теперь все бросить и кинуться лифчики закупать? И вообще, тебе-то какое дело до моего мужа и до того, чем он занимается?

Но Митю трудно было обидеть или напугать Лериным зловещим видом. Он, наоборот, улыбнулся и снова прикоснулся к ее плечу, словно успокаивая.

– Ладно, ладно, не кипятись. Не мое – так не мое, это ты права. Скажи мне лучше: как ты думаешь, не пора ли пообедать?

– Ты что, хочешь, чтобы я еще и тушенку здесь открывала? – устало сказала Лера. Весь ее сердитый пыл улетучился, и она теперь действительно не чувствовала ничего, кроме усталости. – Мало того что я здесь сижу, как в клетке, так теперь еще устроим кормление зверей?

– Тушенку – не надо, – согласился Митя. – Но тут же полно всякой еды, и все едят на ходу. Я сейчас принесу что-нибудь, вот и все.

– Дорого, – возразила Лера.

– Недорого. И вкусно.

– Не надо, Мить, – сказала она. – У меня правда аппетита совсем нет. Тошно…

– Какого же черта ты сюда поехала! – рассердился он. – Ты что, дурочка совсем, себя не знаешь? Так расспросила бы кого-нибудь и сообразила, кому сюда надо ездить, а кому нет. С твоим воображением – не надо, это точно!

– Не сердись, Митя, – попросила она. – Я и сама теперь понимаю, но не улетишь же отсюда по воздуху. Конечно, дура, конечно, не надо было. Но я же не думала, что так все… И к тому же: а лекарство, а вообще – на что жить, можешь ты мне сказать?

Митя замолчал.

– Ладно, чего уж теперь, – сказал он наконец. – Скоро Зоська придет?

– Не знаю. Сказала, только за рубашками, но, может, еще что-нибудь ищет. У нас автобус в восемь, а сейчас уже четыре – надо думать, к автобусу-то явится.

Зоська появилась через пять минут – и едва не упала, увидев Митю.

– Господи, ты-то здесь откуда? – ахнула она. – Ты что здесь делаешь, Митя?

– Вот Лерка – та об этом даже и не спросила, – усмехнулся он. – Ничего особенного я здесь не делаю. Изучаю турецкую музыку. Диатонические напевы в унисонном сопровождении, очень своеобразная. Здесь ведь, между прочим, Оперный театр есть, не только ваши лавки. Забочусь о разнообразии своего творческого развития. Зося, – тут же спросил он, – ты еще куда-нибудь пойдешь?