Сказать, что Надюша была в восторге, значило ничего не сказать. Особенно когда после третьей коррекции проявились все краски и полутона, рисунок обрел четкость и законченность. Надя обцеловала Егора сверху донизу, она извертелась перед зеркалом, разглядывая свой обновленный зад, заставила несколько раз сфотографировать себя в разных позах – вид сзади, понятное дело, – и наслаждалась этими фотками с таким же кайфом, с каким, помнил Егор, сокамерники наслаждались его ремеслом – порнографическими рисунками. Она сказала, что Гашиш вернул ее к жизни, избавил от немыслимого числа комплексов, что теперь удача ей обеспечена, а за такую красоту не жаль никаких денег, не только той дурацкой суммы, которую он называл…

Кстати, о деньгах. Егор от них отказывался совершенно искренне, но Надюша непременно желала расплатиться, настаивала чуть ли не со слезами, и он согласился, конечно, а когда дошло до дела, выяснилось, что у нее с собой только пятьсот рублей.

«Вот же я дурища беспамятная! – схватилась за голову Надюшка. – Ну где были мои мозги! Слушай, возьми пока эту пятисотку, а завтра я схожу в банкомат и принесу остальные. Сегодня-то уже поздно, но мы же увидимся завтра, да, Гашиш? Обязательно увидимся?»

«Конечно, само собой!» – ответил он, чуть не ужасаясь тому, что может быть иначе. И не ради денег, плевать ему было в ту минуту на деньги, он боялся потерять эту женщину…

Однако она ушла – и больше не появилась. И денежки оставшиеся, совсем даже не маленькие, не вернула, они так и канули в Лету… Кто не знает, это речка такая была в той же Древней Греции, выпьешь водички из нее – и все, готов, забыл все на свете, кто ты есть и что было с тобой. Но Егор долго не мог напиться из той реки: все вспоминал и вспоминал Надюшку как последний дурак. Никак не хотел поверить, что она его вульгарно кинула, думал, вдруг случилось с ней что-то, а потом решился в гостиницу позвонить – и узнал, что она уехала в тот же вечер, когда они расстались. То есть, уходя от него, красотка уже знала, что видит его в последний раз, что никакого завтра, о котором она так ласково спрашивала, у них не будет. Небось у нее и вещички были уже упакованы!

Она так и не поверила до конца, что уже свободна. Выскочила из 313-го кабинета, пронеслась вниз по узкой лестничке, с трудом попадая ногами на ступеньки и заносясь на поворотах, промчалась мимо дежурного, уже в дверях ощутив, как ее бросило сначала в жар, потом в холод: а вдруг он остановит беглянку, вдруг потребует какой-нибудь документ на выход, какой-нибудь пропуск, «выпуск»? Наверное, Мыльников не отказался бы выписать ей какую-нибудь такую бумагу, он ведь совершенно определенно проворчал, что больше ее не задерживает, но вернуться туда, предстать перед ним в роли униженной просительницы… Нет, ни за что. Лучше уж она будет с боем прорываться на свободу, даже драться будет! И пусть ее задержит дежурный и посадит в какое-нибудь КПЗ или как там это называется, «обезьянник», что ли, вместе с наркоманами, проститутками, пьяницами и хулиганами. Тогда она хоть за дело пострадает: за то, что оказала сопротивление при задержании. Но – за дело! А не так, как на экзамене…

До нее вдруг совершенно отчетливо дошло, что экзаменов ей больше не принимать. Как, впрочем, и зачетов. Лекций не читать, семинаров по практической ветеринарии не вести. Словом, в академии ей больше не работать. Потому что теперь она не могла найти в себе сил – явиться к декану объясняться, после того, как ее уводили из академии буквально под конвоем этих двух поганцев, с таким жутким скандалом. К декану в кабинет даже заходить не понадобилось – он встретился ей в коридоре. Кто-то поспешил донести о случившемся, причем донести в самой мерзкой форме, потому что декан сразу обрушился на Ольгу с криками-воплями, как будто всю жизнь тренировался, чтобы покричать на нее. Он был, впрочем, человек взрывной, это все знали, и уживались с ним по принципу: «Поорет и успокоится, главное – не обращать внимания», и Ольга раньше тоже придерживалась этого принципа, а тут вдруг начала что-то лепетать, пытаться оправдываться, твердила, что ничего не брала, никакой взятки, знать о ней не знала и ведать не ведала, ни сном ни духом… ни вю, ни коню, как смешно говорят в таких случаях французы… То есть началось это оправдательным лепетом, а закончилось ужасными криками. Ольга утратила всякое самообладание; они с деканом орали друг на друга, войдя в истерический раж, и не услышать их мог разве только глухой, но ни одного, судя по всему, глухого не было в собравшейся недоумевающей, хихикающей толпе студентов и преподавателей, из которой ее с изрядными усилиями вытащили-таки два негодяя в кожаных куртках, чтобы проволочь под белы рученьки до выхода и втолкнуть в машину, запрыгнуть туда самим и ударить по газам.

За руль сел этот негодяй Мыльников и нарочно ехал так, чтобы машину посильнее трясло. Другой негодяй сидел рядом с Ольгой и почему-то все время заглядывал в ее лицо своими голубыми глазами. От потрясения с ней сделалось что-то вроде шока, в глазах темнело, и лицо второго негодяя то проваливалось в какую-то вязкую серую мглу, то выплывало из нее, и тогда Ольга вяло удивлялась, почему у него такое растерянное выражение. Наверное, этот негодяй был еще начинающий, непривычный, вот Мыльников – это да, железный Феликс без страха и упрека, холодная голова, холодное сердце, холодные руки… и ноги, наверное, у него тоже холодные, как у покойника. Впрочем, насчет Мыльникова не факт, это Ольга была вся холодная, как покойница, ее так трясло, что в конце концов голубоглазый негодяй не выдержал и неловко закутал ее в какую-то шубку.

От ощущения мягкого меха, прильнувшего к щеке, Ольге почему-то стало легче, спокойнее. Она ощупала шубку и догадалась, что это ее собственная. И тотчас всплыло смутное воспоминание: вот ее запихивают в машину (в эту самую потрепанную «Волгу», где она сейчас сидит), а кто-то бросает ей на колени шубку. Она тогда об этом мгновенно забыла, а сейчас вспомнила. Вспомнила темнобровое юношеское лицо с тремя родинками на смуглой щеке, которые почему-то казались Ольге похожими на созвездие Пояс Ориона. Вспомнила эти длинные, ненатурально длинные ресницы над такими же ненатурально красивыми глазами.

Денис, это Денис. Ну да, именно его группа сдавала сегодня экзамен в 313-й аудитории. То есть все это происходило при нем… Теперь и Денис думает, что она взяточница, преступница? Теперь и он ее презирает?

Но в его взгляде не было презрения, была только бесконечная тревога. Темные, четко вырезанные губы шевелились, словно юноша пытался что-то сказать, однако разобрать слов Ольга не могла, но все же ей стало чуточку легче оттого, что он смотрит на нее без отвращения, с прежней нежностью, оттого, что позаботился о ней, вот шубку принес… В те мгновения, когда весь мир ополчился против нее, когда все вокруг смешалось в каком-то хаотическом безобразии, Ольга отыскала привычное успокоение в этом обожающем взгляде и даже попыталась улыбнуться в ответ. Но улыбка только зародилась – и сразу умерла на ее дрожащих губах, потому что рядом с Денисом возникла женская фигура и оттерла его в сторону. Ольга с усилием сообразила, что это была студентка Зырянова – та самая Наташа Зырянова, у которой преподавательница Еремеева якобы вымогала взятку и даже вы́могла-таки.

Вы́могла… можно так сказать или нельзя? До чего же нелепое словечко! Вы́могла взятку!

Ольга откинулась на спинку сиденья и принялась смеяться. Сначала тихонько, а потом все громче и громче. Голубоглазый негодяй стал смотреть на нее, словно пытаясь понять причину ее веселья и разделить его с Ольгой, но, кажется, никак не понимал, а потому и не смеялся. А вот на физиономии обернувшегося негодяя Мыльникова была написана откровенная ненависть.

– Смеетесь? – спросил он каким-то скрипучим голосом. – Надо мной смеетесь? Ну, хохочите, хохочите. Думаете небось, как в первый раз вам удалось избегнуть заслуженного наказания, так и теперь избежите? Ничего не выйдет! Теперь-то я на вас найду управу! Так что пока продолжайте, смейтесь!