То был еще не конец, но преддверие конца, еще не упадок, но стагнация. Численность анхабов уменьшалась, а вместе с этим таяли творческий потенциал и интерес к жизни; кончалась осень и наступала неизбежная зима. Закономерный процесс, которому подчиняется все живое – растение, человек, цивилизация… В этом коротком списке цивилизация являлась самой уязвимой, поскольку смысл ее – не в сумме знаний, не в достижениях культуры, а в целях, объединяющих людей. Цель – глобальная цель – это стержень цивилизации, который меняется с ее развитием: вначале – пища и кров, затем – борьба с насилием, уничтожение войн, объединение во всепланетном масштабе и, наконец, безопасность. Все эти цели подстегивают прогресс, а он порождает иллюзию вечного подъема или хотя бы непрерывного движения – пусть не в гору, так по равнине. Но это – сладкий самообман; когда решена последняя задача, когда исчерпаны все цели, смерть становится реальностью, ибо ее не заслоняют технологические миражи. Последняя цель – всеобщее счастье, трактуемое как равенство, благосостояние, справедливость, и с ее достижением наступают конец науки, гибель искусства, закат цивилизации.

Констанция смолкла, и Дарт, машинально перекрестившись, пробормотал:

– Нет бога без дьявола, и тот, кто отринет зло и сотворит Эдем, в нем и погибнет…

– Погибнет ли? – эхом откликнулась Констанция. – В мире видимом, слышимом, осязаемом – возможно… в том мире, который мы, доверяясь своим приборам, привыкли считать единственной реальностью. Но привычки меняются со временем.

– И что это значит? – Брови Дарта приподнялись. – Я не ослышался, сударыня? Иная реальность, сиречь – потусторонний мир… когда-то я слышал о нем и верил, что он существует… Но, как ты справедливо заметила, привычки меняются со временем. Особенно у тех, кто вдруг воскрес и не нашел ни рая, ни преисподней.

Констанция с задумчивым видом смотрела на него. Молчание затягивалось, и Дарт, расправив плечи и положив на эфес ладонь, сказал:

– Я был мертв, моя прекрасная госпожа. Я был генералом и пал на поле брани во время осады одной из крепостей… Не помню, как и где я умер, но Джаннах утверждает, что в грудь мне попало ядро, переломало ребра, а все, что за ними, превратилось в кровавую кашу… Я был мертвее мертвого, мон шер ами! И, на правах вернувшегося с того света, говорю: там нет ничего, кроме забвения и пустоты… И потому я верю лишь в реальность.

Ее головка качнулась в знак несогласия.

– Мы не обсуждаем веру, мой храбрый генерал. Вера, в отличие от знания, слепа и глуха и не приемлет доказательств; либо она есть, либо ее нет. Вера – опора слабых, а ты – сильный человек… Поэтому не говори «я верю», когда нужны другие слова. Скажем, такие: я знаю, предполагаю, догадываюсь… Мы строим гипотезы на основании фактов, и вот тебе один из них: никто из вернувшихся не помнит тот мир забвения и пустоты. – Она снова покачала головой, отбросила со лба темно-каштановый локон. – А ведь вернулись многие! Точнее, их вернули… Мы знаем, что смерть не мгновенна, что это долгий процесс, который тормозится гипотермией в криогенных камерах; мы знаем это и умеем возвращать погибших к новой жизни. Ты, так же как другие, испытал искусство наших реаниматоров. И что же? Те, кого удалось оживить, толкуют про полет в светящемся туннеле и о сиянии в конце него… Реакция коры мозга, когда нарушается кровоснабжение, – вот что такое свет и чувство испытанного полета! Фантом, рожденный в зрительных центрах…

Хмыкнув, Дарт почесал горбинку длинного носа.

– Я не помню и этого. Может, меня и несло куда-то, но не в тоннеле, а на пушечном ядре… и было страшно больно… Прости, я оказался не слишком наблюдательным покойником.

Констанция улыбнулась, и он залюбовался ямочками на ее щеках.

– Живым ты мне нравишься больше. Только…

– Да?.. – спросил он после минутной паузы.

– Ты временами меня пугаешь. Смотришь так, словно готов вцепиться зубами и откусить кусок… Но кажется, в твою эпоху на Земле уже не занимались каннибализмом?

Пригасив голодный блеск в глазах, Дарт поклонился.

– Во всяком случае, не ели столь прекрасных дам. Мои извинения, госпожа… мои манеры отвратительны… Во всем виновато то проклятое ядро – вышибло из меня остатки учтивости. В нем-то все и дело – в ядре и долгом воздержании.

– Воздержание… хмм… Я слышала иное – и о тебе, и о других разведчиках.

Он потупил взор. В сказанном имелась доля истины: для женщин Анхаба разведчики были весьма привлекательной и редкостной экзотикой. Конечно, те из них, которые не занимались бесконтактным сексом, не размножались почкованием и не метали икру. Антропоморфность роли не играла, если учесть способности анхабских дам; для радостей соития они могли превращаться в паучих, в гусениц с шестью ногами и даже в ракообразных.

– Эти слухи сильно преувеличены, – в смущении буркнул Дарт. – Слухи, сударыня, такая же зыбкая материя, как потусторонний мир: желаемое выдается за действительное, действительное гиперболизируется… Как выяснить правду? Как отделить ее от вымысла?

Констанция улыбнулась.

– Со слухами я разбираться не возьмусь. Но мир, который ты называешь потусторонним… о нем можно кое-что узнать.

– Но от кого? Мы выяснили, что реанимированный покойник – плохой свидетель… Кто же тогда поможет тебе? Духи? Призраки? Неприкаянные души?

– О нет – живые люди! Спектр человеческих возможностей очень широк, мой генерал. Ты знаешь, что есть храбрецы и трусы, глупцы и мудрецы, скупцы, стяжатели и те, кто наделен благородной щедростью… Есть способные любить и лишенные этого дара, есть алчущие власти и равнодушные к ней, есть играющие со словами, звуками, образами, способные сложить из них повесть, мелодию или картину, есть видящие изнанку реальности – ту, что таится за формулами и законами, которыми мы описываем мир… Все это есть или было… Так отчего же не появиться великим гениям c необычайной ментальной чувствительностью?

Дарт недоверчиво хмыкнул.

– Ты говоришь, мон шер ами, о ведьмах и колдунах, творящих чудеса?

– Нет, о разумных существах, умеющих предвидеть будущее и помнить о далеком прошлом. Но это не все их таланты: иным понятна неизреченная мысль, иные могут разглядеть, что спрятано за преградой, иные – влиять на других, вызывая приязнь, ярость, страх и прочие сильные чувства. Или внимать божественным откровениям и слушать речи умерших – тех, кто давным-давно стал прахом, а значит, приобщился к Великой Тайне Бытия.

– Колдовские штучки, и на Земле исход у них таков: топор или костер! – с неодобрением пробормотал Дарт, перекрестившись. – Именно костром и топором кончались все беседы с мертвецами, лживые пророчества ясновидцев и их попытки влиять на королей… Не обижайся, моя прекрасная госпожа, но это бредни.

– Ты так думаешь? – Она отступила на шаг, ее глаза внезапно расширились и потемнели, и Дарт словно упал в них – одновременно в оба, раздвоившись или даже растроившись, поскольку часть его – неведомо какая, но, несомненно, видящая, слышащая, осязающая, – присутствовала в зале. Он падал – и видел напряженное лицо Констанции со сдвинутыми бровями; летел в пустоту – и слышал ее глубокое дыхание и шелест платья; он как бы исчез из мира реальности, но ощущал ее сладкий аромат. Он жаждал ее! Он знал, что любит эту женщину, и это чувство становилось все сильнее и сильнее, порождая желание, такое неистовое и жгучее, что Дарт сумел замедлить свой полет, соединить разорванные части воедино и сделать первый шаг – к ней, желаемой с яростной страстью неукротимого зверя.

Кажется, она была где-то рядом… Найти, схватить, подмять!.. Скорей! Немедленно! Он рухнул на колено, вытянул руки, ловя край ее платья, и глухо, нетерпеливо застонал.

В этот момент его окатило холодом. Ледяной ветер ярился у Дарта в голове, беззвучный и вроде бы неощутимый, но его порывы сдували мираж наваждения; он снова владел собой, он был человеком, а не зверем, сжигаемым похотью. Пошатываясь, он встал и вытер пот со лба; потом бросил хмурый взгляд на Констанцию.