Дарт, разомлев на солнце, поглядывал то на мохнатого птероида, то на резвившихся дельфинов, то на изящный силуэт Нерис, застывшей на носу. Близился полдень; река струила воды с неторопливым величием, тело казалось легким, как сорванный ветром лепесток, и мысли кружились такими же лепестками, словно облетающий с яблонь цвет. Невесомые мысли, воздушные.

Удачно, что встретилась женщина, эта светловолосая ведьма, которой он подрядился служить… С мужчиной, разумеется, проще: обменяешься парой слов или парой ударов и выяснишь, друг он или враг. Даже с таким подобием мужчины, как волосатый Вау, любитель хак-капа… Зато с женщиной интереснее. Мужчина прямолинеен и отвечает бранью на брань, пинком на пинок, а женщина – капризный механизм, из тех, что не бьют, не пинают, а поглаживают; им льстят, нашептывают на ушко, целуют руки, клянутся в верности. А дальше – как повезет… Женский нрав непредсказуем; одна не позволит коснуться пальца, но вверит душу и жизнь, другая заберется в постель, сыграет в страсть, а потом всадит под ребро кинжал… Такое, как смутно помнилось Дарту, с ним бывало – не на Анхабе, а в прежнем, земном существовании. Забылись имена и лица – все, кроме облика Констанции, но не исчезла тень воспоминаний, и этот призрак нашептывал, что попадались ему разные женщины. Верные и нежные, щедрые и хищные, опасные, как змеи, склонные к жертвенности либо к интригам и изменам…

Какая же встретилась в этот раз? И какая ждала на Анхабе?

Ждала ли?..

Солнечный свет струился по локонам Нерис, падал на обнаженные плечи, ветер играл шелковистой прядью. Она обернулась к нему, лукаво прищурилась, коснулась тонкими пальцами ожерелья, будто напоминая, что близится синее время с его любовными утехами. Дарт усмехнулся, вздохнул, посмотрел на нее, но виделись ему другие глаза и другое лицо, по-иному прекрасное, обрамленное не золотыми кудрями, а водопадом темных локонов. Кожа, как розовый опал, ямочки на щеках, нежная стройная шея, милый вздернутый носик и глаза-фиалки…

Где ты, Констанция?..

– Приятен ли тебе мой облик? – спросила она.

Собственно, то был не вопрос, а вежливое приветствие, вполне уместное для метаморфов, каким обменивались люди, встречавшиеся в первый раз. Но Дарт ответил не традиционной фразой, а так, как подсказало сердце:

– Ваш облик, мадам, напоминает мне женщину, которую я знал в прошлой жизни. Знал и любил.

Щеки Констанции порозовели.

– Что же случилось с ней?

– Не помню. Кажется, она умерла.

Они встретились в рассветный час, в одном из подземелий Камм`алод`наора, древней цитадели, лаборатории или монастыре ориндо. Его возраст исчислялся сотней тысяч лет, но он все еще стоял на поверхности планеты, и ныне, по праву наследования, его занимала гильдия Ищущих. Дарт называл цитадель Камелотом, а лежавшую вокруг пустыню, усыпанную сверкающим песком, – Эльфийскими Полями. Пески тут были не такие, как на Земле; серый и розовый гранит, перетертый в мелкую крошку, смешанный с кварцем и слюдой, творил из пустынного пейзажа сказочное царство эльфов.

Но здесь, в подземном зале, чарующий блеск песчаных сокровищ и алые сполохи зари не отвлекали внимания. Цилиндрическую комнату, погруженную в полумрак, опоясывал экран, смыкавшийся с потолочным куполом, и в темной его глубине мерцали гроздья солнц и лун, плыли созвездия и галактики; успокоительный вид, который при желании сменялся другими миражами, видениями гор, лесов, саван и фиолетово-синих морских просторов. Комната и установка с экраном были старинными, неимоверно древними, отличными от современных жилищ анхабов, паривших в небесах. Именно это и нравилось Дарту. Каменный пол в паутинке трещин, стены, которые оставались на своих местах, обшитые деревом потолки, спиральные лестницы в башнях, сумрачные переходы и залитые солнцем террасы, уютные тихие кельи, в одной из них он жил, – все казалось надежным, основательным, и все напоминало о Земле. Правда, снаружи Камелот был непохож на монастырь или крепость, а выглядел огромной скалой среди пустыни, утесом с сотнями пиков и зубцов, с пещерными провалами окон, уступами террас и водопадами, наполнявшими крохотные пруды. Непривычное, но чудное зрелище!

Однако Дарт сейчас о нем не думал, а любовался женщиной. Ее лицо на фоне звезд казалось загадочным, полупрозрачным, словно у бестелесного призрака, бродившего тысячу лет по залам и коридорам Камелота.

Она промолвила:

– Я – фокатор. Мое имя…

Дарт взмахнул рукой, и кружева камзола взметнулись с тихим шелестом.

– Молчи, моя принцесса. Я многое забыл, но помню, как тебя зовут.

Тогда он впервые сказал ей – Констанция…

О чем же еще они говорили во время той, их самой первой встречи? Кажется, о прошлом, о древней истории анхабов, определявшей смысл его будущей миссии… Голос ее ласкал и убаюкивал Дарта; внимая этим пленительным звукам, он будто не вслушивался в слова, и все же они каким-то таинственным образом прокладывали путь к его сознанию. Это было одним из талантов фокатора: сделать так, чтоб речь звучала подобно музыке и закреплялась в памяти навсегда. Искусство старинных времен, такое же древнее, как цивилизация анхабов…

Во многом их мир был не похож на земной, даже в древнейшие эпохи. Ни крупных континентов, ни океанов, которые трудно преодолеть, лишь небольшие материки и острова, моря и морские проливы; у экватора берег пологий, с пышной зеленью и изобилием удобных бухт, в умеренных широтах – гористый, более суровый, изрезанный фиордами. Материков насчитывалось семнадцать, все они были населены, и каждый занимала определенная раса. Раса, а не народ, ибо в те времена анхабы, живущие на разных континентах, не знали о способности их тел к метаморфозам и отличались внешне в той же степени, что африканцы от скандинавов или китайцы от обитателей Западных Индий. Собственно, эти различия были гораздо глубже и выражались не только в оттенках кожи, формах носов и глаз – они затрагивали физиологию. Были расы гидроидов, способных жить под водой и обладавших жабрами или кожным дыханием; были расы, чей организм требовал долгой спячки, или вовсе не знавшие сна, производившие на свет дееспособное потомство или беспомощные эмбрионы – их приходилось доращивать в искусственной среде; были расы, чей желудок не переваривал животного белка, питавшиеся растениями или теми продуктами, что добывались на морском шельфе. Варьировались и сроки жизни: век одних был долог, почти столетие, другие едва доживали до сорока-пятидесяти. На этом пестром фоне разница в цвете волос и кожи, в очертаниях губ, носов или ушных раковин, разное число зубов и пальцев выглядели чем-то незначительным. И хотя обличье всех аборигенов Анхаба было близким к гуманоидному, казалось, что планету населяет не одно-единственное человечество, а совершенно разные, произошедшие от множества корней, никак не связанных друг с другом.

Это вело к антагонизму и могло бы явиться поводом к бесконечной истребительной войне, если б не религиозный и генетический запреты.

В древности религии анхабов были разнообразны и многочисленны: в одних краях поклонялись солнцу или звездным небесам, в других обожествляли правителей-джерасси, или священных животных, или же рощи, реки, горы и холмы, в третьих – ветер, молнию, свет или мрак, и всюду и везде – почивших предков. Эта традиция цвела, развивалась и крепла, явив миру в должный срок учение ориндо, распространившееся по планете, как пожар в засушливых степях. Его адепты врачевали и занимались предвидением будущего, читали мысли и слушали божественные Откровения; их церковь фактически объединяла искателей знаний и тех, кто от рождения имел паранормальные таланты, дар ясновидца, телепата или целителя. Внутренний смысл их теологии был тайным, а прозелитам внушалось, что все они – ветви единого древа, все обладают душой и, закончив телесную жизнь, уйдут в астральный мир, к умершим предкам, где и соединятся с божеством. Но божество – Вселенский Разум-Абсолют – не всех удостоит своим вниманием, а только праведных, отринувших насилие; прочие души исчезнут, как мгла над утренними водами.