– Ну и дела!

Адальбер прикрыл глаза, так что из-под опущенных ресниц виднелись лишь тоненькие блестящие полоски. Одновременно он сморщил нос, словно собака, вынюхивающая след. Саркастический тон друга заставил его призадуматься.

– Мне пришла в голову одна идея, – через некоторое время проговорил он. – Интересно, а тебе, случайно, не приходила такая же? Это выглядит бредом, но у таких людей правда еще невероятнее бреда...

– Говори! Я скажу, то это или не то.

– О, все очень просто! Солманский принял не «веронал», а какое-то лекарство, которое ввело его в состояние каталепсии. Поверив в его смерть, власти любезно отдали останки безутешной семье, а оказавшись во Франции, покойник вылез из ящика в обличье дяди Болеслава...

– Оно самое! Хотя я повторяю себе, что это чертовски трудно осуществить...

– Ты забываешь о деньгах! Эти люди очень богаты: помимо наследства Фэррэлса, из которого, как ты говорил, твоя дражайшая супруга получила большую часть, существует еще американская жена Сигизмунда, и она – насколько мы знаем этого типа, – должно быть, отнюдь не нищенка. Сколько времени, на твой взгляд, пробудут здесь Анелька и ее «дядюшка»?

В течение следующих трех дней Альдо, оставаясь затворником у тети Амелии, буквально грыз удила, поглощая все, что находил интересного – в библиотеке, или часами обсуждая с Адальбером возможные пути рубина после его появления в Праге. Первым делом они написали Симону Аронову, сообщив ему новости и умоляя пролить на них хоть какой-то свет. В ожидании ответа Морозини превратился в комок нервов, не в силах ни расслабиться, ни отдохнуть, и только по ночам спускался в сад, чтобы понаблюдать за редкими передвижениями в соседнем доме. А Мари-Анжелина не пропускала ни одного вечера, бегая по крышам в надежде, впрочем, всегда тщетной, что-то обнаружить. Обитатели особняка Фэррэлсов решительно не желали открывать окна и раздвигать занавеси, а в такую теплую погоду это могло означать только одно: им есть что прятать.

Дом представлял собой подлинный островок тишины посреди Парижа, буйно веселившегося на непрекращающемся празднике в честь VII Олимпиады и столь же бурно переживавшего все, что происходило с правительством, шедшим к своему краху вместе с президентом Александром Мильераном. Так продолжалось три дня. На четвертое утро Мари-Анжелина бегом прибежала из церкви: она узнала, что леди Фэррэлс и «дядя Болеслав» отбывают из Парижа вечером следующего дня «Арльберг-экспрессом». Узнав новость по телефону, Видаль-Пеликорн бросился к Куку и взял купе в спальном вагоне для мадемуазель дю План-Крепен. Куда именно направлялась странная пара, точно известно не было, и билет для Мари-Анжелины на всякий случай взяли до Вены.

И все-таки Адальбера мучили сомнения: ведь если «дядя Болеслав» и впрямь Солманский, как же он решится пересечь австрийскую границу?

– Загримированный и с фальшивыми бумагами? Почему бы и нет? – отвечал ему Альдо. – Наш друг Шиндлер, должно быть, знает о самоубийстве и вряд ли коротает время, гуляя вокруг пограничного столба. Ясно одно: она везет его не ко мне. Поскольку у нашей парочки нет никаких причин подозревать, что за ними шпионят, они вполне могут проехать через Симплон.

На следующий вечер, гордая отведенной ей ролью, Мари-Анжелина заняла место в том же спальном вагоне, что и Анелька с «дядей». И опять потекли часы ожидания, тем более тягостного для Морозини, что он беспокоился о том, что его посланница рискует снова не сомкнуть ночью глаз. Однако тетя Амелия поспешила успокоить его:

– Ты же знаешь Мари-Анжелину: то, что она вознамерилась выведать, от нее не скроешь. Держу пари, уже через полчаса после отхода поезда она будет точно знать, куда направляются наши приятели.

И действительно, в понедельник утром звонок из Цюриха внес полную ясность: путешественники остановились в лучшем отеле города, и План-Крепен, естественно, сделала то же самое. Ей даже удалось уточнить, что Анелька зарегистрировалась как княгиня Морозини, а «дядя» – как барон Солманский.

—Что я теперь должна делать? – осведомилась старая дева.

– Ждать.

– Сколько времени?

– Пока что-нибудь не произойдет. Если ваше ожидание затянется, пришлем кого-нибудь сменить вас. Да, пожалуй, в любом случае мы так и поступим. Вы не должны привлекать внимание, – решил Морозини.

В тот же вечер Ромуальд, брат-близнец Теобальда, верного лакея Видаль-Пеликорна, отбыл в Швейцарию. Он прекрасно знал отца, сына и дочь Солманских, успев сыграть свою роль в трагической свадьбе Анельки с Эриком Фэррэлсом. Мари-Анжелина высоко ценила его способности.

Два дня спустя мадемуазель дю План-Крепен вернулась с новостями: молодая женщина уехала в Венецию, оставив «дядю Болеслава» укреплять здоровье под неусыпным надзором Ромуальда, твердо решившего следовать за стариком по пятам.

– Она уехала одна? – переспросил Альдо.

– Конечно. То есть я хочу сказать – с Вандой.

– В таком случае и мне надо возвращаться домой. Давно уже пора взглянуть, что там творится.

– Ты собираешься наконец отправить прошение об аннулировании брака в Ватикан? – поинтересовалась мадам де Соммьер.

– Это первое, чем я займусь. Как только вернусь, испрошу аудиенции у венецианского патриарха[7].

– Если уж такая язычница, как я, возносит за тебя молитвы, это не может тебе не помочь, – засмеялась мадам де Соммьер, целуя племянника, что всегда служило у нее признаком необычайного волнения.

Снабженный массой напутствий, Альдо наконец сел в «Восточный экспресс» и отбыл в Венецию через Симплон. Перед отъездом он в сотый раз заверил Адальбера, что немедленно сообщит ему, как только получит новости от Симона Аронова. След рубина был совсем горячим, грешно было бы дать ему остыть.

Женщина, сидевшая напротив за обеденным столом, ничем не напоминала то соблазнительное создание в сверкающем розовом платье, которое Альдо видел выходящим из гостиной Фэррэлсов за руку с Джоном Сэттоном.. Глубокий траур, ни малейшего следа косметики – она выглядела как когда-то в мрачной комнате для свиданий тюрьмы Брикетон – олицетворение бесконечной душевной скорби в сочетании с чувством собственного достоинства. Это способно было тронуть кого угодно, кроме, естественно, Альдо Морозини. Впрочем, он принял игру с безукоризненной любезностью.

– Я не сомневаюсь, что эти господа должным образом выразили сочувствие вашему горю, – произнес князь, указывая на Ги Бюто и Анджело Пизани, разделявших с ними трапезу. – Слова в подобных обстоятельствах не играют большой роли, и я не стану говорить, что испытываю хоть малейшее горе, но прошу вас поверить: скорблю вместе с вами...

– Спасибо. Очень мило с вашей стороны сообщить мне об этом.

– Что вы! Не стоит благодарности... Но я немного удивлен, видя вас здесь, разве вы не сопровождали тело вашего отца до Варшавы?

– Нет. Брат запретил мне, да я и сама не имела ни малейшего желания возвращаться туда. Кажется, вы забыли, что там мне угрожает опасность?

– В Англии тоже, а вы вроде бы не побоялись... Вы ведь были там, или я ошибаюсь?

– Ошибаетесь. Я провела какое-то время в Париже, дожидаясь... дожидаясь новостей о процессе. Находиться в Англии, каждую минуту дрожа от страха, что на меня набросится целая свора журналистов, – нет, это было бы невыносимо!

– А в Париже? Разве газетчики не преследовали вас там?

– Никоим образом. Мы с Вандой останавливались у одной американки, кузины моей невестки. То есть я хочу сказать, нашей невестки, – добавила молодая женщина с тонкой улыбкой.

– Не извиняйтесь – семейные узы мало что значат для меня.

– А как вы сами, как прошла ваша поездка в Испанию?

– Очень приятно. Я видел потрясающие вещи.

Альдо упомянул о «потрясающих вещах» для того, чтобы втянуть в разговор Ги Бюто, но, разумеется, не обмолвился ни малейшим намеком об истории с украденным портретом. Необходимо было разрядить этот обмен скрытыми колкостями новой темой, иначе он не сумеет сохранить хоть какое-то хладнокровие перед этим живым средоточием лжи. Альдо не впервые приходилось наблюдать выдающиеся актерские способности Анельки, она всегда была искусной комедианткой, но сегодня превзошла самое себя...