— Вот еще что! Не удивляйтесь, если через четверть часа я позвоню в эту дверь. Мой визит будет не к вам. Я хочу поговорить с мистером Сэттоном.

— Вы хотите поговорить с ним? — почти простонала Ванда, вдруг отчего-то придя в сильное волнение. — Но о чем?

— А это, дорогая, мое личное дело. У меня есть к нему несколько вопросов.

— Он не примет вас.

— Будет очень жаль. Но я ничем не рискую. Идите.

Я сделаю на машине круг и вернусь.

Спустя четверть часа дворецкий с каменным выражением на лице отворил перед Морозини дверь дома покойного Эрика Фэррэлса и, оставив его у подножия изящной лестницы, попросил подождать, пока он сходит и узнает, сможет ли мистер Сэттон принять посетителя. Альдо остался ждать в обществе нескольких римских бюстов со слепыми глазницами, византийского саркофага и вазы с бронзовыми завитушками явно китайского происхождения. Лондонское жилище торговца оружием напоминало его же дом в парке Монсо, но было гораздо более мрачным. Лежавший на всем отпечаток помпезности так называемого грегорианского стиля действовал угнетающе. Среди обилия темно-коричневого бархата с золотым позументом можно было легко задохнуться.

Маленький кабинет, куда спустя несколько минут пригласили войти Альдо, казался чуть более светлым. Такое впечатление, наверное, возникало благодаря множеству бумаг на рабочем столе и яркой лампе, которая их освещала. Вдоль стен тянулись полки, заставленные темно-зелеными канцелярскими папками. В центре этого святилища будто страж стоял, ожидая посетителя, Джон Сэттон, одетый в черное с головы до ног.

Тишина, царившая в этом особняке, производила не менее гнетущее впечатление, чем его помпезность. Ни скрипа, ни шороха, ни шепота. Даже уголь догорал в камине бесшумно, словно чувствовал неуместность малейшего потрескивания.

Секретарь поклонился вошедшему Морозини и сообщил, что счастлив вновь видеть его в добром здравии, — они не встречались с той самой печально знаменитой ночи, когда Альдо приехал на улицу Альфреда де Виньи за выкупом Анельки, — затем он прибавил, указывая гостю на стул, что почтет за честь, если может быть чем-то полезен.

Морозини уселся, тщательно поправив стрелку на брюках.

Доставая из золотого портсигара сигарету и постукивая ею по блестящей поверхности, он пристально взглянул на молодого человека.

— Я хотел бы задать вам всего один вопрос, мистер Сэттон, — наконец сказал князь.

— В последние дни мне только и делают, что задают вопросы.

— Я удивился бы, если бы узнал, что вас об этом уже спрашивали: я хотел бы узнать, почему вы так стремитесь к тому, чтобы на шею леди Фэррэлс накинули веревку?

Задавая этот вопрос, Альдо готов был к любой реакции, но то, что он услышал в ответ, оказалось для него совершенно неожиданным. Джон Сэттон, по-прежнему прямо и безучастно глядя на Альдо, тихим голосом сказал:

— Потому что ничего другого она не заслуживает. Она — убийца, она самая отвратительная из убийц, потому что свое преступление продумала и подготовила заранее.

Сэттон улыбнулся. Горячая романская кровь Морозини мгновенно вскипела от этой сардонической улыбки, и, чтобы сдержать себя, он поднес зажигалку к сигарете, глубоко затянулся и выпустил клуб дыма к лепному потолку.

— Что позволяет вам так безоговорочно быть в этом уверенным? — спросил князь безупречно ровным голосом. — У вас есть доказательства?

— К сожалению, нет. Единственная улика, которая могла бы стать решающей в этом деле, — бумажный пакетик, в котором было лекарство вместе с ядом, — исчезла чудесным образом, безусловно, брошенная в огонь предусмотрительной рукой. Но я многое видел, многое слышал и поэтому ни секунды не колебался, когда выдвигал свое обвинение. Возможно, я причиню вам большую боль, князь, но места для сомнения нет: она виновна!

— У меня нет никаких оснований оспаривать вашу уверенность, и, возможно, я разделю ее, если вы соблаговолите сообщить мне о том, что вы видели и слышали. Без сомнения, вы были очень привязаны к сэру Эрику?

— Очень! Сразу после окончания Оксфорда я поступил к нему секретарем и ни разу не покидал его.

— Однако нельзя сказать, что вы состарились у него на службе. Полагаю, вы пробыли рядом с ним не так уж и долго.

— Три года. Но, думаю, мне хватило бы и нескольких недель, чтобы оценить достоинства этого человека!

— Вполне возможно. Я был лишен удовольствия видеть его часто. К тому же мы оказались соперниками в одном известном вам деле. Но я возвращаюсь к своему вопросу: что вы видели и слышали?

— Вы настаиваете? В таком случае я должен вам для начала сообщить, что примерно месяца два назад мы наняли лакея-поляка…

— Обойдемся без деталей! Ее светлость герцогиня Дэнвере, рассказывая мне о трагическом вечере, упомянула и об этом лакее, который как сквозь землю провалился.

— Эта, как вы изволили выразиться, деталь весьма существенна. И вы согласитесь, когда узнаете, что я застал леди Фэррэлс в объятиях этого лакея.

— В объятиях? А вы уверены, что… не драматизируете ситуацию?

— Судите сами! Произошло это примерно три недели назад. Сэр Эрик ужинал в тот вечер у лорд-мэра, я смотрел балет в Ковент-Гардене. Поскольку у меня имеется собственный ключ, я вернулся и, стараясь не шуметь, даже не зажигал света. Я прекрасно знаю этот дом и привык ходить по нему вслепую. Тем более что сэр Эрик не потерпел бы моих ночных возвращений, если бы они нарушали его покой. Я поднимался по лестнице, как вдруг услыхал смех и шепот. Шум раздавался из покоев леди Фэррэлс, и я увидел, что дверь ее будуара приоткрыта. Света там было немного, но я все-таки сумел узнать Станислава, который выходил от нее на цыпочках. Он уже вышел за дверь, леди Фэррэлс проводила его до порога, и на пороге они поцеловались… весьма страстно, потом он тихонько оттолкнул ее с тем, чтобы она вернулась к себе.

Сэттон замолчал, глубоко вздохнул, потом отрывисто, уже не скрывая гнева, прибавил:

— Вдобавок она была почти голая. Вряд ли можно назвать одеждой прозрачный батистовый пеньюар, который на ней был! Вот что я видел! Не скрою, что после этого я стал за ними следить.

— Что же вы слышали? — выдавил из себя Альдо. От этих откровений у него пересохло в горле.

— Слышал многое, но, к сожалению, не понял ни слова, потому что говорили они по-польски, а я польского не знаю.

Но однажды, однажды я слышал, как она ему сказала: «Если ты хочешь, чтобы я помогла тебе, я должна быть свободной.

Сначала ты помоги мне…» Это было за четыре дня до смерти сэра Эрика.

— И все это вы рассказали полиции?

— Разумеется. Одной той дерзости, с какой она ввела в дом своего любовника, было достаточно, чтобы открыть сэру Эрику глаза на правду. Однако я предпочел молчать, полагая, что сэр Эрик и сам рано или поздно узнает всю правду, и это вот-вот должно было случиться. Когда я увидел, как он умирает на полу, почти у моих ног, я более не мог молчать. О, как мне хотелось задушить ее собственными руками!

Воцарилось молчание. Морозини уже не знал, что ему и думать. Версия секретаря во многом совпадала с версией Ванды, а горничная была слишком предана Анельке, чтобы ее можно было заподозрить в намеренной лжи. Но, с другой стороны, обе эти версии разительно отличались от рассказа самой польки! По своему собственному опыту Альдо знал, что Анелька способна лгать, проявляя при этом недюжинный талант, но в ее теперешнем положении, в тюрьме?.. Альдо не мог смириться с мыслью, что Анелька ему солгала, и решил во что бы то ни стало загнать Сэттона в угол.

— Вы так воинственно настроены: должно быть, вы очень любили сэра Эрика… или очень ненавидели его жену. А вы ведь ее ненавидите, не так ли? Может быть, потому что влюбились в нее, а она вас отвергла?

У молодого человека вырвался едкий смешок, и что-то вроде огонька загорелось в темных, глубоко упрятанных под бровями глазах:

— Влюбился? Нет! Она не вызывала у меня ни малейшей нежности! Хотел ее — да! — заявил Сэттон с чисто британской грубой прямотой. — Признаюсь, что хотел ее и хочу до сих пор. И надеюсь, что мое желание умрет вместе с ней!