— Что правда, то правда! Разве можно было запирать ее в эту тюрьму? Если бы не лжец секретарь…

— Я уже успел составить мнение об этом человеке, — прервал Морозини Ванду. — Лучше расскажите мне о сбежавшем Ладиславе. Он, как мне стало известно, не так давно проник в ваш дом под чужим именем. Хотя мне кажется, это было излишней предосторожностью. Сэр Эрик понятия не имел, кто это такой.

— Он-то ничего не знал, но вот господин граф пришел бы в ярость, если бы прознал про все про это. У моей голубки были бы страшные неприятности, узнай ее отец, что в доме служит Ладислав.

— Сейчас, я думаю, ему уже все известно. Я видел вчера, как он приезжал на Гросвенор-сквер. В доме он пробыл недолго, но вышел оттуда совершенно разъяренный, хоть и старался изо всех сил держать себя в руках.

Ванда с содроганием вспомнила о вчерашней сцене, она молитвенно сложила руки.

— Ох, вчера они страшно разругались с Сэттоном в основном из-за того, как неблагородно тот повел себя во всем этом деле, и из-за лакея-поляка тоже. Слава тебе господи, секретарь знал только Станислава Разоцкого, и господин граф ничего не заподозрил о Ладиславе.

— Почему же это «слава тебе господи»? Этот Ладислав вынудил вашу хозяйку взять его на службу, убил ее мужа и сбежал, оставив ее расхлебывать кашу, которую сам заварил.

И вы что же, считаете, что это в порядке вещей?

— Его можно понять. Ладислав Возински — настоящий патриот, у него благородное сердце, если он и убил, то только потому, что хотел защитить ту, которую так беззаветно любит… А он ее, уж мне-то вы можете поверить, любит большой настоящей любовью. И не мог он не слышать того безобразного скандала, который закатил моей голубке ее муж…

— Я знаю, что между ними произошла ссора, но, очевидно, это было не в первый раз.

— Такая яростная ссора — впервые. С некоторого времени моя детка отказалась спать со своим мужем. У нее начались сильные мигрени, и она часто принимала от них лекарства.

Несмотря на всю серьезность разговора, в этом месте Морозини не мог удержаться от улыбки. Во все времена женщины прибегали к мигрени как лучшему оружию против исполнения супружеского долга, чтобы скрыть более глубокие причины.

— Ив этот день у нее опять была головная боль? А время для того, чтобы ложиться в постель, было не слишком подходящим?

— Вот именно! Моя юная леди как раз сидела за своим туалетным столиком и готовилась к вечеру. Должна сказать, что платье на ней было очень уж открытое и была она необыкновенно хороша и соблазнительна. Муж ее к тому времени уже выпил. И ясное дело, загорелся. Выставил меня вон, так что я уже ничего не могла видеть, но зато то, что слышала, было ужасно. Сэр Эрик очень скоро вышел из спальни, лицо его было красным, прямо-таки багровым, и он все старался расстегнуть воротничок, чтобы не задохнуться. Что же до моей невинной голубки, то она плакала, сидя на кровати, почти голышом: от платья остались одни лохмотья… Вскоре сэр Эрик вернулся, чтобы попросить прощения, но она ему не открыла.

Все, что услышал Альдо, без сомнения, было правдой.

То, что ему было известно об отношениях Фэррэлса с Анелькой, и в особенности то, что произошло между ними в день подписания свадебного контракта, подтверждало правдивость рассказа Ванды. Он очень ярко представил себе сцену в спальне, продолжение которой разыгралось в рабочем кабинете сэра Эрика в присутствии леди Дэнверс: сэр Эрик пожаловался на головную боль, и Анелька с подчеркнутой холодностью предложила ему лекарство, которое сама принимала в подобных случаях…

— Она сама пошла за аспирином или послала за ним кого-нибудь? — спросил Альдо.

— Она послала ко мне Ладислава, и я дала ему нужный порошок.

— Но тогда, черт подери, почему ее арестовали? Какое право имел Сэттон обвинять ее? Порошок до нее прошел через две пары рук! Полагаю, что, когда к вам пришли за порошком, вы, недолго думая, взяли из коробки первый попавшийся.

— Конечно! Так я и сказала господину из полиции. Но этот Сэттон отвел господина полицейского в сторону и что-то там нашептал ему. Я уже не слышала, о чем они там говорили.

Все, что я знаю, это то, что моя невинная девочка оказалась в тюрьме.

— Хорошо, что вы мне об этом напомнили, — в голосе Морозини угадывался легкий сарказм. — И мне кажется, сейчас как нельзя более кстати будет, если вы все же объясните, почему так радуетесь тому, что Ладислав ударился в бега, бросив вашу голубку в сырой камере на соломенной подстилке.

— Он ее не бросил! В этом вы можете быть уверены! Он ее любит, любит по-настоящему!

— Да неужели? — воскликнул Морозини, раздраженный тем воодушевлением, с которым говорила об этой любви Ванда. — А вам не кажется, что было бы куда проще не удирать, а взять на себя ответственность за случившееся и всеми возможными способами вырвать Анельку из рук полиции?

— Нет. Тогда их обоих посадили бы в тюрьму. До тех пор, пока Ладислав на свободе, у моей хозяйки остается надежда на спасение. Я уверена, что у него здесь множество друзей. Они сумеет сделать так, чтобы ее освободили, или в крайнем случае устроят ей побег, и тогда они могли бы вернуться в Польшу и жить в любви и согласии на своей родине, которую им никогда и не следовало покидать.

Морозини замолчал. От реальности они перешли к фантазиям, и он понял, что не в силах отвлечь славную, но недалекую женщину от ее мечтаний. Одно было очевидным: между версиями служанки и ее хозяйки лежала огромная пропасть.

— А вы случайно не знаете, где можно отыскать этого Ладислава? — спросил внезапно Морозини.

Ванда, воспарившая в мечтах в заоблачные выси, сурово посмотрела на Морозини, так грубо вернувшего ее на землю.

— А почему вы меня об этом спрашиваете? Уж не хотите ли вы навести на него полицию?

— У меня и в мыслях этого не было, — ответил Альдо, хотя он уже обмолвился о Ладиславе в разговоре с Уорреном. — Мне хотелось бы знать это для самого себя. На тот случай, если он вдруг забудет о своей великой любви к Анельке и займется спасением собственной шкуры, предоставив британскому правосудию решать судьбу вашей юной госпожи.

— Если бы вы знали его поближе, вы бы не говорили таких ужасов! Это самое благородное в мире сердце! Как истинный рыцарь, он посвятил свою жизнь освобождению своей родины, ее подлинному освобождению, избавлению польского народа от нищеты, которая так его угнетает! Поверьте мне, он сделает все необходимое и успеет вовремя. Нужно только немного потерпеть…

Морозини посмотрел на Ванду с нескрываемым удивлением. Нужно было быть предельно наивной, чтобы поверить в чистоту намерений того, кто, по рассказу Анельки, был настоящим шантажистом. Князь никак не мог разделить уверенности Ванды.

Оставшийся путь они проделали в молчании, только Ванда всю дорогу шепотом молилась. Увидев впереди особняк Фэррэлсов, Альдо сказал:

— Прежде чем мы расстанемся, я хочу заверить вас в том, что я очень озабочен спасением вашей хозяйки. Во-первых, потому что уверен в ее невиновности, а во-вторых, потому что люблю ее. В случае, если мне понадобится ваша помощь, могу я на вас рассчитывать?

На лице Ванды отразилось раскаяние.

— Простите меня! Как я могла позабыть, что и вы ее тоже любите! Сколько горя я вам причинила! Конечно, я готова оказать вам любую помощь. Если я вам понадоблюсь, вы найдете меня в церкви возле музея Виктории и Альберта, каждый день я хожу туда к девяти часам на службу. Она недалеко от дома, а польский костел есть только в пригороде. Она вам понравится: по-моему, это итальянская церковь. Народу в ней бывает мало, и там мы сможем спокойно поговорить.

И потом, во время мессы на нас устремлен взгляд господа, — наставительно прибавила Ванда, поднимая палец и указывая на небеса.

— Прекрасно! А если я вам понадоблюсь, позвоните мне в «Ритц». — Альдо вырвал листок, написал номер своего гостиничного телефона и передал его Ванде.

Такси остановилось, женщина собралась выйти, но Морозини удержал ее: