А Жозефина действительно не сердилась. Она давно знала, как относится прислуга к клану Бонапартов, и радовалась, что не она одна недолюбливает этих малограмотных корсиканцев, вытащенных Наполеоном в Париж. Подумать только: ей надо называть матушкой эту Летицию, эту крольчиху, родившую целых восемнадцать детей! Никакого образования, по-французски говорить не умеет и не хочет, вечно одета в черное платье с глухим воротом, вечно ворчит – и вечно клевещет на нее Наполеону. И расточительна-то невестка, и слишком любит веселиться, и наряды носит неподобающие, и к ней, Летиции, должного уважения не проявляет… Ух, старая сплетница! И Жозефину передернуло от отвращения.

Впрочем, ко второй жене Наполеона, императрице Марии-Луизе, госпожа Летиция будет относиться еще хуже, чем к Жозефине. Император даже несколько раз серьезно ссорился с матерью, виртуозно умевшей довести молодую женщину до слез. Но на все упреки венценосного сына корсиканка отвечала одно:

– Она тебе не ровня! Жозефина и та лучше была – всего только родовитая дворянка, а тут дочь настоящего императора…

Разумеется, Наполеон сердился: намек на то, что он – император «ненастоящий», не мог оставить его равнодушным. И он принимался запальчиво объяснять недовольно поджимавшей губы Летиции (которая, кстати, получила титул государыни-матери), что ее дети, ставшие по воле всесильного императора Наполеона I королями и принцами, являются истинными правителями многих стран и со временем передадут свои титулы по наследству. Выслушав сына, старая Летиция обыкновенно отвечала:

– Кто знает, не придется ли мне когда-нибудь самой кормить всех этих королей?

Так что как Наполеон ни старался переубедить мать, она все равно недоверчиво относилась к невестке и откладывала деньги «на черный день», не рассчитывая на прочность своего положения.

Наконец в столовую чуть ли не бегом ворвался Наполеон, бывший пока (дело происходило в 1801 году) первым консулом Франции. Недовольно поморщился, заметив, что все уже сидят за столом, ласково попенял жене:

– Я искал вас в гостиной. Неужели все так проголодались, что не могли меня дождаться?

– Дорогой, – улыбнулась Жозефина, не разжимая губ (она привычно стеснялась своих дурных зубов), – вы же сами всегда настаиваете: обедаем ровно в семь. Вот я и пригласила всех сюда. Думала, вы вот-вот придете.

– Дела, все дела! – бросил Наполеон, скользя внимательным взглядом по лицам присутствовавших и одновременно повязывая вокруг шеи салфетку. Жозефина только вздохнула, заметив это: сущий ребенок, ей-богу! Уверяет, что с коленей у него салфетка непременно упадет. Добро бы еще за пуговицу сюртучную ее цеплял, а то обмотает вокруг шеи, как будто у него инфлюэнца. И ругать его бесполезно – все равно делает по-своему.

Подали обед. Наполеон с аппетитом ел суп, один за другим глотал крохотные пирожки – и вдруг сказал, обращаясь к своей падчерице, семнадцатилетней Гортензии Богарнэ:

– А знаете, почему я задержался? Я заходил в ваши комнаты, мадемуазель, искал любовные послания. Приятно, должно быть, когда вам столь пылко клянутся в верности?

Все как по команде посмотрели на залившуюся краской девушку. Людовик, болезненного вида брат Наполеона, удивленно поднял брови – единственное движение, которое, кажется, давалось ему без труда. Мюрат, муж Каролины Бонапарт (в скором будущем маршал Франции и неаполитанский король), переглянулся со своей молодой женой и хихикнул.

– Иоахим! – одернула его смущенная Жозефина, а потом спросила дочь: – Что вы на это скажете?

Гортензия внезапно пулей вылетела из-за стола, сбежала по широкой мраморной лестнице, задев по дороге одну из китайских ваз с цветами, стоявших на каждой второй ступени, – нарциссы сломались, перемешались с голубыми фарфоровыми осколками, – и устремилась к своим двум комнаткам, что располагались на первом этаже дворца. Девушка внимательно оглядела спаленку, потом прошла в будуар (бывшую молельню Марии-Антуанетты), где она хранила многочисленные выкройки, ноты и книги. Все было на месте. Шагнув к розового дерева изящному секретеру, Гортензия сняла с шеи крохотный блестящий ключик и осторожно отперла один из ящичков. В самой его глубине располагался тайник: если нажать на небольшой выступ, задняя стенка ящика откидывалась. Оттуда-то и извлекла девушка некое письмо. Оно не было вскрыто, печать никто не трогал.

– Слава богу! – с облегчением прошептала Гортензия и добавила с досадой: – Вечно отчим подшучивает надо мной!

Так оно и было. Как только девушка убежала из столовой, первый консул принялся хохотать. От смеха у него даже выступили слезы, и он сказал, обращаясь к жене:

– Пока еще девица смущается, но скоро она осмелеет и научится лгать. Тем более ей есть у кого учиться, сударыня, не так ли?

Наполеон был весел, и Жозефина ответила ему в тон:

– Научиться лгать не так уж сложно, куда сложнее уметь скрыть ложь.

– А все-таки я, кажется, угадал некую тайну, – не дослушал жену Наполеон. – Может, вы поговорите с Гортензией? Боюсь, у девочки пока нет наперсницы…

Наперсницы у Евгении-Гортензии де Богарнэ, дочери Жозефины от ее первого мужа виконта Александра де Богарнэ, и впрямь не было, но зато она имела многочисленных приятельниц, приобретенных ею в пансионе госпожи Кампан, бывшей некогда наставницей несчастной королевы Марии-Антуанетты. Может быть, это послание девушка получила от подруги? Но тогда почему она так смущена? И почему все еще не прочитала его?

Мы ответим на эти вопросы немного позже, а пока познакомимся с прелестной Гортензией поближе. Она была хрупкой, с тоненькой талией, с маленькими, правильной формы руками и ногами и грациозной походкой. Глаза у девушки были голубые, волосы, конечно же, вились и отливали золотом. В общем, настоящая фарфоровая куколка.

Но характер у этой красавицы был на редкость твердый. Решившись еще в самом нежном возрасте любое дело делать хорошо, она, сжав зубы, часами просиживала за клавесином и арфой, прилежно изучала основы музыкальной гармонии – и со временем развила свой слабый от природы голос и стала весьма недурно петь и даже сочинять музыку. Точно так же она приручила кисть и палитру и считалась неплохой рисовальщицей; особенно ей удавались портреты и натюрморты.

Гортензия предпочитала шумному обществу уединение, причем с годами – все больше. Когда она была ребенком, ей часто приходилось становиться свидетельницей ссор между отцом и матерью. Однажды ночью она проснулась оттого, что родители кричали друг на друга прямо возле двери детской.

– Вы никогда не любили меня! – утверждала Жозефина. – Вы лгали перед алтарем, когда нас венчали! Мне надоели и ваши бесчисленные потаскухи, и эта отвратительная чужая пудра на вашем фраке, и надушенные записки, которые валяются по всему дому…

– Перестаньте, – прозвучал насмешливый голос Александра Богарнэ, по праву считавшегося одним из самых красивых мужчин Парижа. – Вы неподражаемы, Жозефина! Конечно же, я не любил вас, потому что вы нехороши собой и часто визжите, как торговка. Но у вас есть шарм, вы умеете нравиться, и вы чертовски обольстительны. Неужели вам мало этих приятных слов?

– Но вы же изменяете мне! – возмутилась Жозефина.

– А вы – мне! – спокойно парировал муж.

И вот тут-то пятилетняя Гортензия выглянула в коридор и спросила с любопытством:

– А что вы оба изменяете?

Ей надавали пощечин, сдали с рук на руки поспешно прибежавшей няне – и мать бросила с упреком отцу:

– По вашей милости девочка вырастет распущенной. За ней надо присматривать.

– Присматривайте лучше за мальчиками, – пожал плечами Александр. – У вас это лучше получается.

С тех пор Гортензия поняла, что от взрослых лучше держаться подальше и что полагаться надо только на саму себя. Своими соображениями она поделилась с Евгением, который был старше сестры на целых три года, и он согласился с ней, но добавил важно: