Юлия-Мария и Рантзау пришли в опочивальню к полубезумному Кристиану. Зная, как легко вывести государя из душевного равновесия, вдовствующая королева безмолвно приблизилась к его ложу и показала поддельное письмо, которое якобы Каролина-Матильда написала лейб-медику.

«Я счастлива, – стояло в послании, – что хотя бы одно мое дитя не будет походить на ненавистного мне мужа…»

Бедняга Кристиан стремительно выскочил из кровати и заметался по комнате.

– Этого не может быть! – кричал он. – Каролина уверяла, что любит меня. Она говорила мне это еще вчера вечером… Вы клевещете на нее…

– А разве вы, Ваше Величество, не знаете, какие теплые отношения связывают королеву и вашего личного врача?

– Да, – упавшим голосом пробормотал король, – они часто беседуют о медицине.

Юлия-Мария саркастически засмеялась.

– Вот как? Значит, о медицине?

Государь вскинул голову, хотел что-то сказать, но потом глаза его закрылись, губы зашевелились… Он принялся бормотать нечто нечленораздельное. Вдовствующая королева удовлетворенно кивнула, извлекла из-за корсажа заранее подготовленный приказ об аресте Каролины и протянула Кристиану со словами:

– Подпишите вот здесь – и вам сразу полегчает.

Король покорно подписал и побрел к кровати, напевая какую-то детскую песенку.

Еще до наступления рассвета Каролину-Матильду выволокли из дворца, усадили в закрытую карету и доставили в крепость Кроенборг на острове Силанд. Там женщине, еще не оправившейся после родов, предстояло дожидаться приговора суда – в ужасающих условиях, которые запросто могли свести ее в могилу.

Двадцатого февраля началось следствие. Для Штруензее оно оказалось долгим и мучительным. Ему задавали оскорбительные вопросы, над ним всячески издевались, его подвергали пыткам – заявив, что «его время ушло навсегда, так же как и его закон об отмене пыток».

Но Штруензее вел себя героически. Он отказывался признать за собой хотя бы какую-нибудь вину и уж, конечно, отрицал, что был любовником королевы. Но как только ему объяснили, в какой каменный мешок бросили Каролину, он перестал запираться и подтвердил все, что требовали судьи.

Главным пунктом обвинения стало оскорбление величества. Штруензее и Брандт, не имевший к оскорблению величества ни малейшего отношения, были приговорены к отрубанию кисти правой руки и обезглавливанию. Затем их тела, четвертованные согласно средневековым канонам, предполагалось выставить для всеобщего обозрения.

После того как опередивший свое время лейб-медик был арестован, попавшие при нем в опалу вельможи вновь вернулись в Копенгаген и занялись своими прежними делами. Так же поступил и канцлер Бернсторфф. Казалось бы, старик должен был затаить злобу на лишившего его всех должностей молодого выскочку, однако этого не произошло. Канцлер единственный возвысил голос против чудовищной по жестокости казни Штруензее и Брандта. Он, в частности, пытался доказать суду, что надругательство над мертвыми телами бросит тень позора на всю Данию. Однако голосу мудрости не вняли, и двадцать восьмого апреля 1772 года два друга поднялись на эшафот.

Оба держались храбро, оба смогли встретить смерть с улыбкой на устах. Брандт умер первым; Иоганн содрогнулся при виде покатившейся по черному сукну помоста головы друга и горестно вздохнул, когда тяжелая булава палача разбила дворянский герб Штруензее…

Но что же сталось с несчастной королевой? Шестого апреля ее брак с Кристианом VII, государем Дании, был признан разорванным – из-за супружеской неверности. Юлия-Мария торжествовала победу: ее противница была повержена. Суд приговорил Каролину-Матильду к пожизненному заключению в замке Кроенборг.

Однако же в дело неожиданно вмешалась Англия.

Георг III оскорбился до глубины души, узнав, как обошлись с его сестрой. Лорд Кит, доверенное лицо английского монарха, привел в Копенгаген мощный фрегат, пушки которого расчехлили немедленно после того, как судно встало на якорь.

Посланника Георга принимала вдовствующая королева Юлия-Мария.

– Здоров ли Его Величество Кристиан VII? – сухо осведомился лорд Кит, прекрасно знавший об обострении душевной болезни короля.

– К сожалению, государю в последнее время неможется, – ответила правительница.

– Надеюсь, король с божьей помощью скоро поправится, – сказал англичанин. И собеседники больше не обсуждали здоровье Кристиана. Они прекрасно поняли друг друга.

Лорд Кит от имени своего повелителя Георга III заявил, что если английская принцесса не будет освобождена, то Копенгаген обстреляют корабельные пушки.

На другой же день после аудиенции Каролину-Матильду и ее маленькую дочь, признанную незаконнорожденной, выдали соотечественникам, и фрегат немедля вышел в открытое море.

Но увы – предчувствие не обмануло Каролину, когда несколько лет назад она подумала, что брат с легкостью предаст ее. Вырвав бывшую датскую королеву из рук мучителей, Георг счел свой долг выполненным. Он был слишком безупречным государем, чтобы прощать чьи-нибудь грехи и потакать человеческим слабостям. Каролине-Матильде было запрещено ступать на землю Англии. Король приказал ей поселиться в Ганновере, ставшем английским с тех пор, как ганноверский принц, короновавшись, превратился во властителя туманного Альбиона Георга I.

Несчастная женщина поселилась в Целле, старинной резиденции брауншвейгских герцогов. Ей там даже разрешили создать некое подобие двора («Надо уметь быть великодушным», – сказал Георг III, когда ему намекнули, что это потребует определенных расходов), – но Каролину ничто не радовало. Она часто бродила по берегу моря и шептала печально:

– А дедушка-то ошибался. Плохо в Ганновере, плохо. Думаю, и Иоганну бы тут не понравилось…

И бедняжка принималась плакать. Постепенно рыдания переходили в кашель, от которого сотрясалось все ее худенькое тело. Здоровье Каролины было подорвано заточением в Кроенборге, а мысли о погибшем за нее Штруензее не давали покоя ни днем, ни ночью. Молодая женщина таяла на глазах. Через три года, десятого мая 1775 года, она скончалась в возрасте всего лишь двадцати четырех лет.

Воскресным вечером тридцатого января 1774 года улицу Сент-Оноре запрудили экипажи. На костюмированном балу в Опере[5] желали побывать многие. Там танцевали и веселились и, скрывая лица под масками, забавляли друг друга нелепыми вопросами и еще более нелепыми ответами. Наиболее распространенным костюмом была широкая шелковая мантия – домино…

В полночь на пороге зала появилась дама в белоснежном домино и белой атласной маске. Не обращая внимания на свою свиту, плотным кольцом окружавшую ее, дама огляделась по сторонам. Ее внимание привлек не скрывавший лица молодой человек – высокий, стройный, изящный. Густые светлые ресницы, казалось, подчеркивали задумчивость взгляда больших серых глаз. Серьезное лицо с правильными, весьма привлекательными чертами редко озаряла улыбка, но, если уж случалось, что молодой человек улыбался, он становился неотразим. Отлично сшитый костюм сидел на нем как влитой. Этого девятнадцатилетнего юношу звали Аксель Ферсен, он был сыном графа Ферсена, фельдмаршала, шведского сенатора.

Совсем недавно, первого января, его представили королю Людовику XV, а десятого января он уже танцевал на балу в Версале…

Тот бал давала дофина Мария-Антуанетта, и вся придворная молодежь веселилась в роскошном Зеркальном зале.

Мария-Антуанетта долго танцевала, но потом решила отдохнуть. С горящими от любопытства глазами она слушала очередной скабрезный анекдот, который рассказывал ее деверь, граф д'Артуа. Она обожала подобные истории: лишенная любви, дофина довольствовалась пикантными деталями чужих адюльтеров. Она весело смеялась над нелепой любовной интригой, когда к ней подошел посол Швеции.