Аврора совсем пала духом.

Но каково же было ее удивление, когда брат сообщил ей о своем согласии наняться на службу к старому ганноверцу.

– Видите ли, – сказал Филипп, поправляя черную шелковую перевязь, на которой покоилась его заживающая рука, – мне обещано неплохое жалованье. Год-полтора я там выдержу, а потом опять вернусь сюда. Ей-богу, лучше Дрездена города нет.

Аврора очень обрадовалась, хотя ей и показалась несколько подозрительной сговорчивость брата.

Она и не догадывалась, как счастлив был Филипп, когда услышал об открывшейся вакансии при ганноверском дворе. Объяснялось это тем, что неотразимый Кенигсмарк вот уже много лет горячо любил жену наследника тамошнего престола Софию-Доротею. То есть полюбил он ее тогда, когда она еще не была замужем, а жила при дворе своего отца герцога Брауншвейг-Люнебургского. А семнадцатилетний Кенигсмарк служил у герцога пажом. Юноша сопровождал дочь своего господина на охоту, читал ей вслух сочинения Расина и нередко бывал ее кавалером на придворных балах… Немудрено, что хрупкая блондинка София-Доротея и высокий черноволосый паж влюбились друг в друга.

А потом им пришлось расстаться. В Филиппе заговорила кровь Кенигсмарков, и он отправился на поле боя… а после еще на одно… и еще… София-Доротея же была шестнадцати лет отдана за Георга-Людвига Ганноверского, юношу довольно вялого, узколицего и неумного. В свои двадцать два года он вечно бывал хмелен и сердит на весь свет. В пассиях у кронпринца ходила некая Герменгарда Шуленбург, дама весьма необразованная и заносчивая.

Впрочем, вначале Георг-Людвиг относился к своей красавице жене весьма неплохо и даже придумал ей ласкательное имя – Физетта. У молодых супругов родились двое детей – Георг и София-Доротея. И вот сразу после того, как на свет появился второй младенец, кронпринц утратил к жене всякий интерес и стал проводить целые дни и ночи в обществе госпожи Шуленбург.

София-Доротея чуть не лишилась сознания, когда услышала о том, что ко двору вот-вот прибудет Филипп Кенигсмарк. Она прекрасно помнила часы, проведенные наедине с влюбленным пажом, и готова была опять отвечать ему взаимностью. Бродя по усыпанным белым речным песком дорожкам роскошного большого парка – гордости Ганновера, ибо лучшего не сыскать было в целой Европе, – она воскрешала в памяти давние годы и мечтала о сладости новых встреч.

Наконец Филипп приехал – и принцессу охватила страсть, коей она никогда не знала.

Кенигсмарк, в свою очередь, понял, что время оказалось не властно над его любовью. Он был поражен тем, что София-Доротея, которая и прежде-то казалась ему первой красавицей мира, с годами стала еще привлекательнее. Материнство пошло ей на пользу: розовый бутон распустился и превратился в благоухающий цветок.

– Она такая хрупкая, такая нежная! Ей плохо здесь, ее все обижают! – восклицал Филипп, возбужденно бегая по террасе, примыкавшей к его комнатам. – Я защищу тебя, любимая, я…

И он умолк, понурившись, потому что помочь Софии-Доротее было не в его власти. Он действительно видел, что принцесса превосходит умом, деликатностью и образованностью всех до единого обитателей дворца, он заметил, как грубо обходится с ней муж и какие похотливые взгляды бросает на высокую грудь невестки старый курфюрст, но поделать с этим было ничего нельзя. Тем более что…

– Она даже не смотрит на меня! – удрученно прошептал Кенигсмарк. – Наверное, она меня забыла. Ну да, ведь мы же были тогда детьми… Что ж, я сумею скрыть свои чувства. Я не допущу, чтобы о Софии поползли гнусные слухи и сплетни.

Принцесса же, которая прекрасно знала, как много у нее во дворце недоброжелателей, следивших за каждым ее шагом, тоже твердо решила скрывать свою любовь. Вот как вышло, что Кенигсмарк и София-Доротея долго не догадывались об истинных чувствах друг друга.

Филипп быстро заскучал. Предаваться обжорству он не хотел, на уставленные жирной и пряной пищей столы (а ели при дворе пять раз в день!) взирал с ужасом, охота была в тамошних краях не слишком в почете – и молодой красавец полковник прибег к испытанному средству: закрутил сразу несколько интрижек. Предметами его ухаживаний были и знатные дамы, и миловидные служаночки. А однажды ему дали понять, что его признания будут с благосклонностью выслушаны некоей высокопоставленной особой. Нет, речь шла вовсе не о Софии-Доротее. Кенигсмарк понравился графине Платен, которая и пригласила его на свидание.

– Не пойду, – решил было Филипп. – Эта гнусная женщина – едва ли не первая гонительница принцессы. Она, правда, недурна собой, хотя ей уже далеко за тридцать… и зубов лишь нескольких недостает, она воском промежутки залепляет… Ладно, схожу, потешу курфюрстову любовницу.

И Кенигсмарк, совершенно потерявший надежду обратить на себя внимание белокурой принцессы, отправился в покои Клары и очень скоро очутился в ее постели.

Оба были опытны, оба пылки – и роман развивался быстро и бурно. Но если Кенигсмарк всего лишь убивал время, то госпожа Платен нешуточно увлеклась стройным щеголеватым полковником-гвардейцем.

Она буквально преследовала его, требуя подтверждения любви к себе в самых неожиданных местах: в открытом экипаже, на кушетке в салоне, когда в соседней комнате многочисленные гости играли в «фараон», и даже на садовой скамье. Однажды любовников застали врасплох. Платен, небрежно прикрыв рукой смятые на груди кружева, прикинулась лишившейся чувств, а Кенигсмарк спокойным голосом попросил кого-нибудь из неожиданно вошедших в гостиную дам принести воды.

– Госпоже графине внезапно стало дурно, – объяснил он с непроницаемым лицом, – и я попытался облегчить ее страдания.

– Надеюсь, милостивый государь, вам это удалось, – заметила бранденбургская курфюрстина и поспешила сообщить пикантную новость всем своим приятелям и приятельницам – а в них у этой дамы числилось едва ли не пол-Европы.

К сожалению, отношения Кенигсмарка и графини Платен давно уже не были тайной и для кронпринцессы. Несчастная молча страдала и хирела на глазах. Еще бы! Ведь по ее самолюбию нанесли страшнейший удар! Она научилась уже прощать Филиппа, который ни словом, ни взглядом не напомнил ей об их прошлых встречах, – но то, что ей предпочли эту мерзкую Платен, заставляло Софию морщиться от отвращения и обиды.

Когда принцесса опять, в который уже раз, встала из-за стола, не прикоснувшись к еде, верная фрейлина, Элеонора Кнесебек, спросила робко:

– Ваше высочество, что с вами творится? Я вижу, что вы решили уморить себя голодом, но никак не возьму в толк, зачем.

И София-Доротея, давно уже мечтавшая облегчить перед кем-нибудь свою исстрадавшуюся душу, рассказала все – и о том, как хорошо когда-то было им с Кенигсмарком в Брауншвейге, и о том, как мечтала она о его приезде, и, наконец, о том, что глубоко оскорблена его поведением – легкомысленный Филипп и не глядит в ее сторону, он стал любовником этой отвратительной старухи Платен!

И исхудавшая бледная София горько разрыдалась.

Слава богу, фрейлина была особой деловитой и здравомыслящей. Она не стала плакать вместе со своей госпожой, не стала утверждать, что «мужчины все такие», а сказала рассудительно:

– Откуда вы взяли, что господин Кенигсмарк забыл вас? Разве вы хотя бы раз взглянули ему прямо в глаза? Ведь он имеет счастье лицезреть вас разве что в профиль – и с очами, опущенными долу. А вдруг господин полковник полагает, что вы любите своего супруга?

– Я? Георга-Людвига?! – изумилась принцесса.

– Ну да. Уверяю вас: на людях вы держитесь безукоризненно, и только я догадываюсь о вашем истинном отношении к принцу…

– А как же Платен? – всхлипнула София-Доротея. – Я точно знаю, что он проводит у нее ночи… Ведь мой свекор уже стар и часто засыпает один, потому что утомляется за день, – добавила она простодушно.

– Таких, как Платен, любить нельзя! – заверила фрейлина. – Таких, как она, используют ради корыстных целей, а потом безжалостно бросают.