Мы с Гленовой идем сегодня медленно; в длинных платьях жарко, мокро под мышками, мы устали. В такую жару хоть перчатки носить не надо. Где-то в этом квартале раньше было кафе-мороженое. Не помню названия. Все меняется так стремительно, здания выдирают с корнем или во что-нибудь переоборудуют, не уследишь за ними, как когда-то. Можно было заказать двойное, а если попросишь, сверху посыпали шоколадной крошкой. Она еще называлась мужским именем. «Джонни»? «Джеки»? Забыла.

Когда она была маленькая, мы ходили туда, и я ее поднимала, чтобы ей было видно через стеклянный бок витрины, где выставлялись лотки мороженого таких нежных цветов – бледно-оранжевого, бледно-зеленого, бледно-розового, – и я читала ей названия, чтобы она выбрала. Но она выбирала не по названию – по цвету. Ее платьица и комбинезоны были таких же тонов. Пастельного мороженого.

«Джимми», вот как они назывались.

Нам с Гленовой теперь уютнее друг с другом, мы приноровились. Сиамские близнецы. Мы уже почти не соблюдаем формальности, когда здороваемся; улыбаемся и шагаем тандемом, катимся гладко по ежедневным рельсам. Время от времени меняем маршрут; в этом нет ничего дурного, пока мы за оградой. Крысе в лабиринте позволительно идти куда вздумается, – при условии, что она в лабиринте.

Мы побывали в магазинах и церкви; теперь мы у Стены. На Стене пусто, летом трупы не болтаются подолгу, как зимой, потому что мухи и вонь. Тут прежде была колыбель дезодорантов, Сосновых и Цветочных, и люди сохранили вкус; в особенности Командоры, поборники тотальной чистоты.

– Ты все купила, что в списке? – спрашивает Гленова, хотя знает, что да. Списки длинными не бывают. Ее апатия, ее меланхолия в последнее время отчасти ее отпустила. Нередко Гленова заговаривает первой.

– Да, – говорю я.

– Давай прогуляемся, – говорит она. Имея в виду: вниз, ближе к реке. Мы давно туда не ходили.

– Ладно, – говорю я. Но поворачиваюсь не сразу: так и стою, где стояла, напоследок гляжу на Стену. Вот красные кирпичи, вот прожекторы, вот колючая проволока, вот крюки. Отчего-то пустота Стены еще грознее пророчит беду. Если кто-то висит, хотя бы знаешь худшее. Но опустелая Стена устрашает, как надвигающийся шторм. Когда я вижу тела, настоящие тела, когда по размерам и формам различаю, что ни одно из них не Люково, я в силах верить, что он еще жив.

Не знаю, почему я жду, что он появится на Стене. Есть сотня мест, где его могли убить. Но мне никак не избавиться от мысли, что он внутри вот прямо сейчас, за глухим красным кирпичом.

Я пытаюсь представить, в каком он корпусе. Я помню, где корпуса за Стеной; прежде мы входили свободно – когда там располагался университет. Мы до сих пор изредка заходим – на Женские Избавления. Большинство корпусов тоже из красного кирпича, в некоторых сводчатые входы, якобы романские, девятнадцатый век. В корпуса нас теперь не пускают; да и кто захочет войти? Там на всяком месте Очи.

Может, он в Библиотеке. Где-нибудь в подвалах. В книгохранилище.

Библиотека – будто храм. Длинная белая лестница ведет к шеренге дверей. За ними другая белая лестница наверх. По стенам ангелы. И мужчины, которые дерутся или вот-вот начнут, опрятные и благородные, а не грязные, окровавленные и вонючие, какими должны быть. По одну сторону дверей их ведет Победа, по другую сторону – Смерть. Роспись в память о какой-то войне. Мужчины на стороне Смерти еще живы. Они отправляются на Небеса. Смерть – прекрасная крылатая женщина, одна грудь почти обнажена – или это Победа? Забыла.

Такое они не уничтожат.

Мы отворачиваемся от Стены, идем влево. Несколько пустых витрин – стекла замазаны мылом. Я пытаюсь вспомнить, что здесь продавали раньше. Косметику? Бижутерию? Большинство магазинов для мужчин работают по-прежнему; закрыты лишь те, что торговали тщетой, как они выражаются.

На углу магазин, называется «Свитки Духа». Франшиза: в центре каждого города есть «Свитки Духа», в каждом пригороде – во всяком случае, так говорят. Надо думать, очень прибыльно.

Витрина в «Свитках Духа» противоударная. За ней – печатные станки, ряд за рядом; называются «Распродажи Блажи», но только среди нас – это же непочтительно. В «Свитках Духа» распродаются молитвы – без конца печатаются на станках свиток за свитком. Бронируются по Компофону – я подслушала, как звонила Жена Командора. Заказ молитв в «Свитках Духа» – симптом набожности и верности режиму; разумеется, Жены Командоров заказывают их в избытке. Это полезно для мужниной карьеры.

Есть пять разных молитв: о здоровье, богатстве, смерти, рождении, грехе. Заказываешь, какую хочешь, набираешь номер, потом собственный номер, чтобы деньги списали со счета, потом набираешь, сколько раз повторить молитву.

Печатая, станки разговаривают; если угодно, можно зайти и послушать, как металлические голоса снова и снова бормочут одно и то же. Едва молитвы напечатаны и проговорены, бумага затягивается в специальную щель и перерабатывается в новую бумагу. Людей в «Свитках» нет; машины и сами справляются. Снаружи не слышно голосов, только бубнеж, гул, словно благочестивая толпа преклонила колена. У каждого станка на боку нарисован золотой глаз с двумя золотистыми крылышками.

Я пытаюсь вспомнить, чем здесь торговали, когда был магазин, когда его еще не превратили в «Свитки Духа». По-моему, дамским бельем. Розовые и серебристые коробки, разноцветные колготки, бюстгальтеры с кружевами, шелковые платки? Чем-то утраченным.

Мы с Гленовой стоим перед «Свитками Духа», наблюдаем в противоударные витрины, как молитвы набегают из машин и вновь уползают в щель, возвращаются в царство невысказанного. Я отвожу взгляд. Я вижу не станки, а Гленову, ее отражение в стекле. Она глядит прямо на меня.

Мы смотрим друг другу в глаза. Я вообще впервые ловлю ее взгляд – прямой и упорный, не искоса. У нее овальное лицо, розовое, пухлое, но не расплылось; а глаза круглые.

Она не отворачивается – смотрит решительно, не дрогнув. Теперь сложно отвести глаза. Это потрясение – видеть; все равно что впервые увидеть кого-то голым.

В воздухе звенит риск – это ново. Даже взгляд в упор – и то опасность. Хотя рядом никого. Наконец Гленова открывает рот.

– Как думаешь, – говорит она, – Бог эти станки слышит? – Она шепчет – привычка из Центра.

В прошлом – довольно тривиальное замечание, школярские раздумья. Ныне – измена родине.

Можно заорать. Можно убежать. Можно безмолвно отвернуться, показать, что в своем присутствии я таких разговоров не потерплю. Подрыв устоев, подстрекательство, богохульство, ересь – все разом.

Закаляй себя.

– Нет, – говорю я.

Она выдыхает – длинный выдох облегчения. Мы вместе преступили незримую черту.

– Вот и я тоже, – говорит она.

– Хотя, пожалуй, вера в этом есть, – говорю я. – Как в тибетских молитвенных колесах.

– А это что?

– Я о них читала, – говорю я. – Их крутил ветер. Их больше нет.

– Как и всего прочего, – отвечает она. Лишь теперь мы отводим глаза.

– Тут безопасно? – спрашиваю я.

– По-моему, безопаснее всего. Мы как будто молимся, вот и все.

– А они?

– Они? – Гленова по-прежнему шепчет. – Снаружи всегда безопасно, микрофонов нет. Зачем здесь вообще микрофон? Они думают, никто не посмеет. Но мы долго уже тут стоим. Пошли, а то опоздаем. – Мы вместе поворачиваемся. – Не поднимай голову, когда пойдем, – говорит она, – и чуть-чуть наклонись ко мне. Тогда мне будет лучше слышно. Если кто-нибудь рядом – молчи.

Мы идем, склонив головы, как обычно. Я так волнуюсь, что еле дышу, но иду ровно. Нельзя привлекать внимание – особенно теперь.

– Я думала, ты правоверная, – говорит Гленова.

– Я думала, ты, – отвечаю я.

– От тебя прямо несло благочестием.

– От тебя тоже. – Мне хочется смеяться, кричать, обнимать ее.

– Можешь к нам присоединиться, – говорит она.

– К нам? – Значит, бывает «к нам»; значит, есть «мы». Я знала.