Пела Айма. Хорошо пела, я не хотел отвлекаться — да заслушался.

— На такую войну, да не отпустить, — говорил мэтр Бернар. — Это просто грешно, сын. Конечно, дам я тебе поучаствовать в нашей победе. Только помни все-таки: ты у нас один, береги себя, и без тебя будет кому в самое пекло бросаться…

— Оставьте, отец, — встряхивал Аймерик пьяной головой. Он был очень красив, мой друг, в новой кольчужке на светлый гамбизон, с чисто отмытыми в бане волосами, бровями вразлет. Куда больше он походил на рыцаря и дворянина, чем многие настоящие дворяне. Он тренировался — быстрым движением выхватывал из ножен меч, прокручивал над головой и красиво, легко отправлял его обратно; лезвие сверкало, рассекая воздух, и Айя вздрагивала всякий раз, как клинок пролетал у нее перед глазами.

— Аймерик, ты пьяный! Хватит с мечом играться, еще зарубишь меня!

— Сиди, сестренка, не двигайся… Поставьте ей кто-нибудь на голову чашку! Вот увидите — я чашку собью, а ее и не задену!

— Ай! Не надо! Папа, скажите ему!

Айма сидела в уголку, на брошенной на пол подушке, и подбирала на вьелле песенку. Песенка была новая, моднейшая — ее принес нам на трубадурских крыльях Раймон де Мираваль. Арагонский рыцарь Гильем де Бергедан, отлично слагающий стихи на нашем языке, перед самым отходом армии написал ее для своей любимой. О том, как дама посылает ласточку к любимому, узнать, что ж он не приезжает, уж не изменил ли — а кавалер отвечает птичке, что нет, не изменил, просто некогда — с королем надо на войну идти под Тулузу… Песня была и впрямь хороша, только неожиданная нотка незваной, жалящей грусти в середине, это как-то для сегодняшнего радостного дня… не подходило.

— Ну перестань, Айма, как будто на похоронах, ноешь! — не выдержал грубый брат. Та немедля обозлилась:

— Значит, не нравится тебе, как я пою? Ну и не слушай, залей уши воском, а мне не мешай! Хорошая песня, про любовь, рыцарь Гильем Арагонский написал; если не нравится — скажи трубадуру, что думаешь, как приедешь в ставку под Мюретом! Будет одним малявкой-задавакой меньше.

— Это я-то малявка? Да я родился ранее тебя на целый «Отче наш»!

— Маменька нарочно придумала, чтобы тебя утешить, — парировала Айма. И продолжала играть. С нарочитой скорбью выпевая:

Но вскоре сменила гнев на милость и на прощание брату сыграла куда более веселую песенку — о том, как франки и попы падут под нашими мечами, потому как правда на нашей стороне, ведь наш граф не затевал ссор и не приходил с войной в чужие земли…

— Хорошо, хорошо, — приговаривал Аймерик, притоптывая ногою, покуда я вытаскивал его из кольчуги. Тот и согнутый вдвое, вытрясаемый из стальной рубашки, не переставал мычать, подпевая… Моя кольчужка была где-то вдвое хуже: реже, и из стали плохой, шлем — без маски, с простым наносником, все, чем я смог разжиться на вырученные деньги. И то хорошо, зато я на коне поеду. Мэтр Бернар, уважив просьбу сына, давал мне на битву коня — с условием, конечно, что если животное погибнет по моей вине, я потом отработаю стоимость. Да какое там «погибнет» — всем яснее ясного было, что едем мы побеждать; уж скорее мы с Аймериком приведем в дом еще пару коней, добытых из-под мертвых франков! Пехоты набралось сорок тысяч. Вся молодая Тулуза. А у франков откуда пехота? Они разве что из местных могут попробовать набрать, но те от них дадут деру, как только наши гербы увидят, и встанут против них же самих… Рыцарей там тоже немного. Всего вряд ли наберется больше четырех сотен, против наших двух тысяч. Пусть даже у них — непобедимый Монфор, у нас на него найдется свой непобедимый предводитель! Дон Пейре, командир нашей армии, решил первым делом отбить городок Мюрет, лишить Монфора удобного форта под самой Тулузой. Городок Мюрет, тот самый, где я познакомился с рыцарем Бодуэном.

Должно быть, он там, Бодуэн — до сих пор в Мюрете, подумал я с тоскою, единственно омрачавшей наши радостные сборы. С другой стороны — где ж ему быть? И где ж мог еще быть я? И мог ли Бодуэн не знать, не догадываться, как оно все будет?..

А значит, он выбрал за нас обоих, решительно подумал я, затягивая доспех в седельную сумку. И думать об этом не след, надо только молиться, чтобы Бодуэна там не оказалось или по крайней мере я его не увидел. А вдруг, а вдруг… Вдруг, увидав золотые расклешенные кресты на Раймоновых воинах, он дрогнет, прижимая руку к груди с таким же золотым расклешенным крестом, и сам обернется против Монфора? Но сердце мое и ум равно знали, что Бодуэн если и дрогнет, так только когда в него попадет ядро из камнемета. А золотых тулузских крестов на алом он уже столько перевидал в боях, что нет ему причины особенно умилиться их видом именно на этот раз… Знать бы, зачем этот сумасшедший рыцарь носит тот же герб, что его брат-противник, и отказывается сменить его на какой угодно другой, хотя бы на крестоносное алое распятие… Ведь его и свои убить могут случайно, Монфоровы то есть! Хотя я, кажется, знаю, зачем… Да и кто бы его ни убил, всё получится — свои. Лучше бы он уехал куда-нибудь отсюда, в Святую землю, что ли, в Аккон, за Море… куда угодно. Здесь ему долго не жить, и все потому, что он сам того не хочет.

Так я с изумлением поймал себя на мысли, что беспокоюсь о рыцаре Бодуэне.

Когда я уже собрался, явился — крадучись, запахнувшись в такой некатарский зеленый плащ — длинноносый Совершенный. Совсем молодой, напуганный. При доне Пейре в Тулузе они все делались тихие, но по домам всё равно ходили: вишь ты, пастырский долг для них, как для правильных священников — дороже жизни. Явился благословлять Аймерика на бой, понял я — и благоразумно убрался раньше, чем меня успели выставить.

Да, девятого сентября, сразу после Рождества Богородицы — видишь, я даже дату знаю — мы вышли к Мюрету. Для такой большой армии, как наша, поход обещал затянуться на целый день — но без привала, чтобы перекусить уже там, в ставке арагонцев. Мы с Аймериком ехали бок о бок, попав в отряд тулузского рыцаря по имени Понс Азема. С этим рыцарем наш влиятельный мэтр Бернар успел переговорить лично, попросив его присмотреть в случае чего за отпрыском. Черноусый, явно подражавший во внешности королю арагонскому, эн Понс облобызался с почтенным консулом, принял от него небольшой, но ценный подарок, потрепал по плечу Аймерика, сообщив, что из того получится добрый рыцарь в свое время. Парень просиял, и так и продолжал сиять по дороге, пока наши кони отбивали копытами Старый Мост. В сентябре бывают такие потрясающие дни — куда краше, чем летом, когда в воздухе стоит золотистая солнечная дымка, разгоряченное лицо овевает ветерок, а в небе протянуты наискось стрелы длинных перистых облаков…

Оглянешься назад — и видно, как из краснокаменных врат карнавальными гирляндами изливаются бессчетные ряды пехотинцев. Все шагают стройно, блестя доспехами; кое-где среди шлемов — проем вниз: там, видно, идет вьючная лошадка. Часть обозов шла впереди, под охраной рыцарей, часть еще не миновала ворот: очень много везли с собою снаряжения и еды, на себя и на дорогих гостей арагонцев, чтобы те ни в чем не испытывали недостатка. По Гаронне, вверх по течению, медленно ползла вереница баржей. Посмотришь вперед — длинная, неимоверная череда воинов, много конников, поднятые вверх копья горят сталью на солнце. Шевелятся, как живые, языки длинных знамен: яркие полосы Фуа, беарнские коровы, будто перебирающие в воздухе ногами, и алый комминжский крест, и самый прекрасный на свете знак — золотой солнце-крест Тулузы… Такая меня гордость охватывала при взгляде на наше войско, такое счастье оттого, что я — часть этого великолепия, что в горле слезы стояли. Аймерик, заметив, что я чуть не плачу, хлопнул меня по плечу.