…Мондинетта, иначе — Раймонда Арсан, была вдова двадцати с лишним лет, из города Мюрета. После того, как его захватил Монфор, она осталась одна, без мужа и свекра, и решила бежать в Тулузу к родственникам. Она собиралась сесть на Гаронне в лодку вместе со своей старухой свекровью и еще двумя беглянками и доплыть до Тулузы, потихоньку, до рассвета, чтобы франкам не попасться. Но по дороге к реке ей повстречались какие-то солдаты, франки, чье всенощное веселье не кончилось еще в ранний утренний час. Франки снасильничали ее, забрали из ее узлов все, что им приглянулось — серебряные кубки, кошель с монетами и мужнин шерстяной плащ, а также отличный овечий сыр на дорогу. Потом оставили ее в покое — они не злые были, всего-то в день победы не хотели так просто отпустить молодую бабу. Мондинетта добралась до лодки, догребла до Тулузы, но когда ей пришла пора рожать, родила мертвенького ребенка, и так над ним убивалась, что отец ее боялся, не сойдет ли она с ума. Потом она стала работать на камнеметах и больше не беременела, хотя то и дело совокуплялась со своим новым возлюбленным, назвавшимся ей рыцарем. Когда из-под Пюжоля привезли франкских пленников, народ так радовался, что от излишнего боевого восторга ринулся громить тюрьмы и убивать франков; Мондинетта вместе со своим любовником побежала к зданию суда, где достоверно сидели за решеткой северяне. Она подоткнула юбку повыше, чтобы не мешала бегать, и волосы спрятала под косынку. Любовник убивал франков мечом, а Мондинетте дал кинжал, и она металась по тюрьме, как одержимая, крича от ярости, что ей не удалось самой никого убить. Любовник оттащил ее от трупа, который она в исступлении колола куда попало, и велел уходить, здесь, мол, уже все закончено. Мондинетта вышла наружу, распевая во все горло и шатаясь, как пьяная; кругом все бежали и кричали, и везде была кровь, везде. Мондинетта подняла глаза и увидела, что на небе тоже кровь, на голубом красивом небе — набрызгали яркие пятна, и они собираются в лужицы, чтобы закапать вниз. Она испугалась и начала кричать, и так кричала, пока ее не встретили соседи и не увели домой. Дома она немного успокоилась, долго плакала, покушала супа. А среди ночи у нее обильно пошла женская кровь, да так сильно хлынуло, как из отрубленной курячьей головы. Отец Мондинетты позвал Совершенного, чтобы произвел над дочкой «Утешение», обещав за услугу кувшин оливкового масла (они сами масло делали, целая давильня в доме была). Совершенный незамедлительно явился, но оказалось, что Мондинетта уже умерла — и старец ушел несолоно хлебавши. Воспользовался временем, чтобы прочесть небольшую проповедь, которой никто не слушал — все думали, кого пригласить на поминки и где взять ткань на саван.

…Барон Ламбер де Кресси, или теперь — де Лиму, он ведь от Монфора во владение Лиму получил — вернулся из Арагона и целые сутки не переставая пил. Правда, он умел пить много, и вино не мешало ему рассказывать в сотый раз, как принял его король Пьер, бывший их сюзерен, а теперь — дерьмо собачье. Первым делом, прочитав письмо Монфора, король посадил гонца под стражу. «С повинной пусть едет, дурной вассал, — кричали многие, — а эту образину взять заложником, еще много ему чести, что сразу не повесили.» А потом Ламбер, рыцарь крепкий, с перебитым в давней схватке носом и нехваткой передних зубов, стоял один в кругу арагонских вельмож, скандальных, разряженных, всех — при оружии. И сообщал королю Пьеру, топорщившему усы, что ежели сей король желает заступаться за еретика Раймона и за Раймонову еретическую Тулузу, то граф Монфор больше ему не вассал и сам объявляет ему войну. Смех, да и только!

«И если при вашем дворе найдется рыцарь, который скажет, что граф Монфор оскорбил вас несправедливо — я его вызываю на поединок, на любом оружии, пешим или на коне…»

Не успей Ламбер это сказать — не жить бы Ламберу. А так — все за оружие похватались, а вызов принять что-то охотников не нашлось. Не будь там пары честных людей, да не пожелай сам король Пьер проводить неудачника-герольда до границы — его бы точно нашли зарезанным или со стрелой в горле где-нибудь на перевале. «Ответ получите на острие копья», вот что велел передать Монфору некогда любивший его, а теперь возненавидевший арагонский сир, герой Реконкисты, вознамерившийся погубить свою душу. Молодец, рыцарь Ламбер. А самое-то смешное, что граф Монфор, посылая парламентера, просил его вести себя осторожно, с королем говорить учтиво, и если получится — добиться мира меж двумя государями-католиками…

Ламбер выпил так много, что набрался куража спросить у графа Монфора, любит ли тот его.

— Не говорите вздор, Ламбер, — сказал Симон де Монфор, вставая из-за стола. — Ступайте, проспитесь. Завтра в седле блевать будете.

— И точно, любит, — сам себе засмеялся Ламбер. И был совершенно прав.

Дон Пейре приехал немногим позже, чем ожидали, в начале сентября. Все из-за долгих переговоров с Папою — не знаю уж, о чем они с понтификом спорили, да только дон Пейре все равно пришел. С тысячей рыцарей, как обещал. Прошел без малейшего труда через Монфоровы препоны, сметая их на пути, как волна ветра — сухую листву… Неужели Монфор нарочно решил не сопротивляться и так-таки свободно пропустил сильного врага в Тулузу? Дона Пейре повсюду встречали, как солнце, восходящее после долгой ночи. Не знаю, была ли на свете армия, которую встречали с такой же радостью: разве что императора Константина, когда он входил в освобожденный Рим. Люди так толпились по пути его рати, что нескольких стариков задавила толпа; да еще один умалишенный из Сен-Жака бросился прямо у нас на глазах под ноги рыцарскому коню, вопя что-то про тысячелетнее царство детей Божиих, про то, что сатану низвергнут в озеро огненное… Видно, бывший клирик, или проповедей переслушал. Умный андалузский дестриер старался переступить через придурка, хватавшего его за ноги и хохочущего смрадным ртом; тот все орал: «stagnum ignis, ignis et sulphuris»[13], но сзади ехали другие, рыцарь сжал спину коня коленями — и кости дурака затрещали под копытами, да так страшно, что мне пришлось уводить из толпы Айму: ей сделалось нехорошо. Но такая маленькая беда утонула в огромном озере радости. Молодой безрукий нищий, которого часто видели с чашкой для подаяния на шее, сидящим на паперти у Сен-Сернена, громко пел песню Реконкисты. Пел он на моей памяти впервые, и у него, к удивлению многих, оказался сильный и красивый голос, которого никто не ожидал от этого человеческого обрубка. Рыцари приязненно переговаривались, заметив безрукого певца, и кидали в толпу мелкие монетки. Нищий поймал одну из них ртом и на время перестал петь. Рыцари плыли над толпой, сверкая белыми улыбками, по большей части такие же смуглые и красивые, как провансальцы, с такими же яркими ало-золотыми гербами, на горбоносых крутобоких конях. Только конница, конечно, только рыцари. Пехоты дон Пейре не привел вовсе — невозможное дело так быстро провести пешую армию через Пиренеи! Ну да ничего, в Тулузе к тому времени собралось столько ополченцев, что хватило бы на десять армий, и это не считая людей Фуа, Комминжа, гасконцев из Беарна, и прочая, прочая — все мыслимые силы собрались воедино, под звездою огромного арагонского защитника, чтобы наконец расплатиться с Монфором за все. Более сильной и более победоносной армии город никогда еще не собирал в своих стенах! Дон Пейре с арагонцами двинулись под Мюрет сразу, чтобы не терять времени; через несколько дней должны были подоспеть и мы, тулузцы, с огромным количеством пехоты.