— Спасибо, — Марко, стесняясь пересчитывать, но по ширине упругих купюр подозревая их немалое достоинство, запихал деньги в карман рясы. Доминиканские карманы нечасто оттопыриваются именно из-за такой ноши. Некстати вспомнилась история из «Житий братьев» — о новиции, которого на дороге встретил отец Доминик, по пророческому наитию понял, что у того в кармане запрещенная уставом ноша — деньги! — и приказал тут же выбросить их на обочину… Вот повезло тому, кто шел за новицием следом. Может, как раз какой-нибудь бедный пидорас отправлялся к психоаналитику.
Уже на улице Марко обнаружил, что у песенки безумно привязчивая мелодия. Не за то ли и пластинке дали премию — что отвязаться было невозможно? И хорошая такая мелодия-то, не хочется отвязываться, а слова совсем простые, так что вдвое трудней…
Он поймал себя на том, что невольно напевает под нос — и хотел бы про себя, а получается вслух: «Такие дела, за две монетки…» Наверное, это виски. Или надежда. Что — подумаешь, просто болезнь. Наладится, скоро снова стану собой. Выдадут правильные таблетки.
Причина надежды состояла в том, что впервые за полгода Марко в самом деле не думал о Гильермо. То есть думал, конечно — но лишь о том, что совсем о нем не думает как о человеке. Только как о болезни, что снимает лекарствами хороший врач. Добрый доктор Айболит, про которого так часто — во время всякой детской хворости — с начала и до конца стихами рассказывала бабушка. Песенка про мышонка совершенно вытеснила уже страшно надоевшую, за неделю повторения в голове изгрызшую душу песню любимых «битлов» о человеке из ниоткуда. Из Флоренции я, из Санта-Мария Новелла. Per due soldi un topolino mio padre comprу.
Провожая его, Пьетро при братском объятии в дверях не назвал его «ваше святейшество». Начал было, но вовремя спохватился: свернул на что-то вроде «Ва…шим привет передавай», и Марко, конечно, заметил этот резкий разворот. Но это все из заботы, братской заботы; и отдельное счастье, что Пьетро — не Симоне и что Пьетро — не болтун и видится с бабушкой не чаще раза в месяц.
Глава 2
Если пойду я ко дну
По странному совпадению клиника, где работал профессор Спадолини, находилась на улице Да Винчи, неподалеку от Пьяцца Савонарола. Боясь опоздать к назначенному часу, Марко взял велосипед — одного из монастырских Росинантов, подолгу без дела толпившихся в гараже. Приор, узнав, что юноша идет к врачу, всячески благословил его на это и даже спросил, не дать ли ему денег; Марко так хотел отделаться от расспросов, что изобразил большую спешку и выехал раньше, чем следовало. Сочетание настоящей и показной спешки дало ожидаемый результат — он прибыл на место на час раньше положенного.
Припарковав велосипед на стойке на площади, Марко решил подождать здесь вместо того, чтобы в прямом смысле слова обивать порог клиники. На велосипеде ехать было легко; а вот спешившись, парень немедленно почувствовал возвращение паранойи. Хотя на этот раз он вышел из монастыря во вполне ординарной одежде, джинсах и клетчатой рубашке с закатанными рукавами, все равно каждый второй взгляд на площади бросал его в дрожь. Площадь Савонаролы, как ни удивительно, была местом, где все время кто-то торговал или веселился, или и то и другое сразу; вот и сейчас, расставив полосатые маркизы, какой-то детский не то молодежный праздник крутился и бурлил вокруг, торгуя всем тем, что во времена Савонаролы его молодежь, «дети Флоренции» неминуемо сожгли бы в костре сует. Каменный праведник, бледный, потому что из белого камня, невозмутимо вздымал над торгующими золотой крест, и довольный флорентийский лев жался к его ногам. Однако вместе они составляли неплохую композицию: светлый фра Джироламо возвышался над цветными детьми как защитник, на балконах ветер под музыку раскачивал стебли цветов. Веселые люди, нормальные люди. Возвращайся уже к нормальным людям, Марко.
Усевшись на постамент, в тень памятника, Марко раскрыл книгу и спрятал в ней до смерти перепуганные глаза.
«Вот он, наш умненький мальчик. Читает блаженного Генриха Сузо, а знаешь, что он представляет себе, когда дрочит? Интересно, а захотел бы он поближе самого Генриха Сузо?»
Марко тряхнул головой. Никто на него не смотрит, в конце концов, и книга обернута! Неужели это и есть диавол? Мерзкий голос в оба уха, голос, который никогда не скажет доброго, обвинитель — nomen est omen? Постамент был теплым от изливающейся на него Божьей любви. Рейнских мистиков все равно придется сдавать.
«Глава 10. Третье: Почему Бог допускает, чтобы друзьям Его в этой жизни было плохо».
А и в самом деле, почему, Господи? Какое расстояние между безличным «почему» брата-студента, которого ждут на экзамене вопросы по рейнским мистикам, и «почему» настоящего Сузо… настоящего Марко.
«Служитель: Господи, лежит у меня на сердце еще один груз. Позволь сказать об этом Тебе! Ах, любезный Господи, разреши мне с Твоего позволения говорить об этом так, как делал это св. Иеремия! Люди говорят: какой бы интимной и проникновенной ни была любовь Твоя, Твое дружество, порой допускаешь Ты, что друзьям Твоим горько от страданий, которые Ты им посылаешь, — что испытывают они презрение всего мира и сталкиваются со всяческой мерзостью, внешней и внутренней».
Вот уже и книга начала обвинять его. Кто следующий?
Сидя перед настоящим доктором Айболитом, Марко пытался опередить его хотя бы на пару ходов; понять как можно скорее, получится ли отстоять что-нибудь, выпросить нужные таблетки или что-там-еще, не раскрыв того, что он раскрывать отнюдь не собирался. И с каждым новым витком их диалога он понимал, что вот здесь и здесь позицию придется сдать. Савонаролин Монастырь Сан-Марко уже окружен, враги уже в клуатре, будем надеяться, что удастся не пустить их хотя бы в церковь. Марко не собирался ни за что на свете сообщать доктору двух вещей: того, что он монах, и того, что он гомосек.
Если ты приходишь в больницу с вывихнутой рукой, совсем не обязательно подробно рассказывать костоправу, где и как именно ты ее вывихнул, верно, опытный регбист? Тебе нужен только хороший рывок, а потом — плотная повязка.
Спадолини выглядел истинным Айболитом, будто нарочно долгие годы работал именно над этим образом доброго доктора. Портрет доктора Тито все братья Кортезе хорошо знали по обложке детской книжки, книжки из дорогого русского магазина, которую во время детских болезней бабушка успела выучить почти наизусть и брала ее в руки только ради соблюдения ритуала: литургии чтения лежащему больному. «Добрый доктор Айболит! Он под деревом сидит; приходи к нему лечиться и корова, и волчица…»
Доброе до растерянности лицо, очечки, увеличивающие вдвое и без того большие светлые глаза. Аккуратная бородка и седые волосы клочками. Располагающая к себе внешность, что называется. Приходи к нему лечиться и корова, и волчица. Пожалуй, будь доктор толст, или резок, или нехорош собой, Марко испытал бы к нему больше доверия.
И не чужд юмора: над столом профессора аккурат под портретом лысоватого старика с трубкой висела картинка — изящная карикатура перышком и чернилами, видно, подарок от кого-то из пациентов. На картинке лихо нарисованный врач, в котором и в виде шаржа безошибочно угадывался Спадолини, сочувственно внимал смятенному пациенту, одолеваемому со всех сторон десятком страховидных чертей: «А больше всего меня бесит, доктор, что это даже не мои собственные демоны — их придумали Босх и Гойя!» — гласила надпись в положенном пузыре над головой страдальца.
— Одно то, что вы пришли ко мне, говорит о вас много хорошего. Например, вы достаточно честны с самим собой, чтобы отдать себе отчет: самостоятельно вы не справляетесь с ситуацией, в чем бы она ни состояла. Опять-таки что вы готовы работать, готовы лечиться, что в вас жив дух борьбы, вы хотите жить и хотите исправить то, что разладилось. Однако до сих пор я слышал от вас только описание симптомов вашей болезни: плохой сон, истерики, раздражительность, спад успеваемости…
