— Извини, я на минутку… Я не все разменял, только чуть-чуть! Я знаю, что в городе дешевле, но вдруг некогда будет. Смотри, какие они красивые! — улыбаясь во весь рот, он продемонстрировал спутнику не меньше десятка красных звездочек с преуродливым портретом парня посредине, одновременно другой рукой прикалывая на кепку — один за одним — еще штук двадцать значков с олимпийскими кольцами. Синие, зеленые, красные его приобретения звякали в горсти, как дары паперти.

— Марко, — начал было Гильермо, оправившись после эстетического коллапса, — но в процессе понял, что ему совершенно нечего сказать. Потому что глаза его спутника уже не напоминали с такой силой о бездомных собаках. А, можно сказать, вполне по-человечески блестели. Однако он все-таки не смолчал, хотя все то, что в нем принадлежало автостопщику Бенуа, чьи карманы всегда раздувались и звенели от грошовых сакраменталий, умоляло придержать язык и затолкать себе подальше в… сумку свое так называемое чувство прекрасного. — Ты уверен, что это… хорошая идея?

— Они же красивые! Эти красные, вы… ты знаешь — для октябрят. Еще пионерские бывают, а у меня братья…

— Ладно, дело твое. Идем уже. Может быть, будешь добр взять хотя бы свой собственный багаж?

Губы Гильермо непроизвольно скривились, и он бы нашел над чем призадуматься, если бы сейчас увидел себя в зеркале: никогда он еще настолько не походил на собственного отца.

Свой двухместный номер в гостинице «Юность» — в меру хорошей и в меру недорогой, то, что нужно для двоих среднеобеспеченных туристов-журналистов — они покинули около пяти часов вечера. Два часа неизвестным образом были пожраны сменой часового пояса; еще полтора понадобилось на дорогу из аэропорта, да еще половину драгоценного часика сожрала дурацкая, по мнению Марко, привычка его спутника организовывать пространство вокруг себя. Всякая ерунда вроде выкладывания зубной щетки и бритвы на полочку в ванной могла отлично подождать до ночи, когда уже нельзя гулять. Марко изводился у двери, почти как пес, который крутится и скулит в ожидании прогулки; был бы у него хвост — стучал бы им по полу. Он хотел наружу, под серо-золотое небо неведомой страны, прочерченное жуткими вершинами сталинских «замков» — советского барокко, которое в золотом тумане смотрелось даже красиво. Не хуже римских дворцов. Марко любил большие города, рождавшие в нем ощущение свободы, части потока; невозможно было понять, почему у его спутника такое лицо, будто болят зубы.

— И вот сюда еще надо сегодня успеть, — он так ожесточенно водил пальцем по странице путеводителя, что продавливал ногтем бороздку. — Смотри! Церковь святого Климента, Папы Римского. Вот здорово, у раскольников церковь Папы, а тут рядом еще раз, два, три, четыре храма, и все по дороге к Третьяковской галерее. А еще тут же рядом музей художника Тропинина. Ты знаешь художника Тропинина? Он был раб, художник-раб, у русских ведь рабство было до самого… девятнадцатого века, и хозяин нарочно его не освобождал, так и держал, считай, как домашнюю игрушку, а сам глядел, как к нему лучшие люди эпохи ездят…

— Музей — это неплохо. Но не думаю, что Джузеппе имел в виду такое времяпровождение — чтобы мы, едва приехав, пустились в вояж именно по храмам Москвы…

— Снаружи посмотреть, пофотографировать! — изумился Марко. — Все туристы так делают. Так, небось, и сам Грамши делал по первому-то разу!

— Грамши, заметим, в этой стране мог чувствовать себя более свободно.

— Тут и без церквей есть что посмотреть, — покорился Марко. Он еще не привык находиться рядом с Гильермо, спорить с ним… да вряд ли собирался привыкать. — Улочки все эти старинные. Русская еда. Tres specifique, вспомнил Гильермо, однако упоминание о еде отозвалось в желудке чем-то вроде спазма радостного ожидания. Тело намекало, что поесть и правда не мешает, какое там мешает — похоже на лучшую идею на свете. Вернувшись от дверей, он последний раз сполоснул в ванной руки, пригладил щеткой непривычно длинные волосы… Будь это Симоне или любой другой из его братьев, или хотя бы Анджело — Марко бы не упустил шанса его подразнить и поторопить. Мол, сколько можно копаться, прихорашивается тут, как примадонна… Но сама мысль, что так же просто может быть с Гильермо, была недопустима и одновременно кошмарна, и Марко прикусил язык, с которого чуть не сорвалось что-то в этом роде. Только не надо краснеть. Хватит уже краснеть. Непринужденнее, свободнее.

Уже переступая порог, они максимально непринужденно и свободно доспорили до конца — а именно Гильермо сообщил спутнику, что всего сразу успеть нельзя, что по музеям надо ходить утром, а сегодня лучше ограничиться чем-нибудь одним, крупным и обязательным. И коль скоро они — образцово-показательные бестолковые туристы, то и сомнений нет, куда пойти под этим серо-золотым небом Советского Союза: конечно же, на Красную Площадь. Пьяцца Росса. Мавзолей Ленина, храм святого Василия и Вечный огонь. А по дороге где-нибудь перекусить.

Марко, чрезвычайно храбрый и независимый, даже отспорил нечто для себя: спутник его согласился туда, до Площади, ехать на метро, а обратно до какой-нибудь станции в отдалении, например, Кропоткинской, пройти пешком. Да и «чувство синдика» — Гильермо некогда был синдиком в Санта-Марии, мучился целых три года, а потом к облегчению всего монастыря его срок служения кончился, — чувство синдика громко подсказывало, что в самом центре большого города кафе всегда особенно дороги. По дороге можно и перекусить.

«Компаньо дон Камилло». Вернее, в его случае — компаньо фра Гильермо.[10]

Марко разбирал смех при взгляде на товарища, солидного шпиона Ватикана, в джинсах и кроссовках, в рубашке с воротником «апаш», открывавшим ключицы. Гильермо тоже не снял креста, Марко впервые разглядел, какой у него крест — странненький, эмалевый, больше похожий на памятку о Первом Причастии. Но крест выглядел не более чем штрихом к портрету интуриста; Гильермо развернул кепку козырьком назад и стал еще моложе и смешнее. Только выражение лица осталось каким-то слишком серьезным, слишком замкнутым. Однако же хватит пялиться на своего спутника, давно пора пялиться вокруг!

Марко и не подумал снять с кепки стеллиум из десятка октябрятских звездочек, так что в метро ловил на себе веселые взгляды. Радость его была еще и в том, что он различал обрывки разговора, надежно защищенный образом туриста-недотепы от подозрения в том, что он понимает хоть что-нибудь. Так что две женщины, которым они с Гильермо бодро уступили места, могли безо всякой опаски восхвалять друг перед другом их учтивость — «от наших-то и не дождешься, наши разве что старушкам уступают… Французы небось. Французы, они галантные, они это дело с молоком впитывают… Потомки мушкетеров! Валь, да не пялься ты на него так, он же заметит!» Фотоаппарат «Кодак» на шее и спортивный рюкзачок за плечами, молодой любитель спорта как есть, какие-то храбрые ребята — наверное, школьники-старшеклассники — даже крикнули ему из дальнего конца вагона: «Гутен таг, камарад!» Марко приветливо помахал им рукой, сияя звездной улыбкой, они застеснялись и вышли на следующей станции. «Ауфидерзеен! Гитлер капут!» — с улыбкой обернувшись от дверей, крикнул самый храбрый из них, рыжий и веснушчатый; остальные покатились со смеху, очевидно, выложив весь свой коллективный запас иноземных языков. Марко повернулся к спутнику, державшемуся за поручень и поглощенному изучением надписи на раздвижной двери. Изучай, не изучай, надпись все равно кириллицей.

— Дети, — пожимая плечами, сообщил ему Марко, словно великой новостью поделился. Гильермо мрачно кивнул, не удостаивая его поворота головы. Марко неожиданно разозлился. Ну и пусть стоит с постной рожей, если ему так хочется. Он сам намерен веселиться, и плевать, что компаньо фра Гильермо не в духе: почему, в конце концов, ему должно быть дело до настроения компаньо фра Гильермо? Он ни капельки не русский, ему ни капельки тут не нравится — его проблемы. У Марко праздник, и он его отпразднует вопреки всему, весело и независимо, недаром же карман на бедре топорщится от свежеразменянных русских денег. В кои-то веки брат-студент чувствовал себя богатым.