— Глядите, парни, какие у нас гости. Это же мелкий Кортезе. У меня сегодня просто именины!
Марко таращит глаза изо всех сил, чтобы не заплакать. Сердце его мечется внутри, колотится о ребра, ища выхода.
— Как твой братец поживает? В смысле, сопляк Пиппо и прочие его соплячки?
Росселло лениво охлопывает его карманы, выгребает мелочь.
— Небогато, но на пачку сигарет хватит. А то и на спички, если поторгуюсь.
Подпевалы радостно смеются шутке главаря, не выпуская Марковых рук.
— Денежки мне, — щедро делится этот подлюга. — Конфетки — вам, ребятки. А к тебе, малыш, у меня важный разговор. Отойдем на пару шагов, парни.
Справа по улице — маленький сквер, зеленые кусты и уютные лавочки, совершенно пустые в пол-одиннадцатого утра. Оба конвоира куда выше Марко, вообще не отличающегося ростом; они почти отрывают его от земли, тащат в сторону, куда падает тень дерева. Мирная улица совершенно пуста, спит у стены чей-то нагретый солнцем мотоцикл.
Марко прижимают к стене дома; в руке его все еще болтается пакет с хлебом, пальцы сжаты намертво, словно в судороге. Он похож на пародийное распятие — руки раскинуты крестом, каждую плотно притискивает враг, локоть больно впечатывается в камень.
— У меня для твоего братца послание, — Ромео говорит даже как-то ласково. — Как тебя звать-то, мелкий… Массимо? Не помню. В общем, мелкий Кортезе, будь добр передать своему братцу, чтобы он не совал нос не в свое дело. Чтобы больше на канале его не видели. Он знает, о чем речь.
На слове «канал» он неожиданно хлестко бьет Марко по лицу; на пальце у него металлическое кольцо, которое сверкает в глаза вспышкой темноты, и Марко всхлипывает. Он втягивает и втягивает горячие потоки обратно в нос, глотает их и понимает, что это кровь, кровь из носа, она идет пузырями, и тут Росселло бьет еще раз, голова Марко откидывается и бьется о стену. С дурацким деревянным звуком. Как у Пиноккио, в самом деле.
— Ффу, руку измазал, — Росселло брезгливо рассматривает пальцы. — Измазал в красных соплях Кортезе. Какая жалость, а.
Он старательно вытирает руку о белую Маркову футболку, футболку с надписью «Классический свинг» и картинкой с летящим мячом. Классический свинг.
— А это тебе за то, что я испачкался! — удар приходится «в солнышко», и Марко согнулся бы пополам, если бы его не держали; а так он часто дышит, дыхание у него хлюпающее, потому что кровь из носа продолжает течь и уже заливает подбородок. Что-то еще течет по лицу, наверное, слезы, мир размазывается, лицо с приклеенной к нижней губе сигаретой плавает в зеленом тумане.
— Ты тупой, — с отвращением сообщает Ромео, глядя так, как рассматривают попавший в суп волос или дохлую муху. — Весь сопливый, тьфу, пакость. Ты и послание мое не запомнишь. Я лучше сам напишу.
Его помощники горячо дышат, Марко чувствует запах их пота. Или своего. Пот и соль склеивают глаза.
Пальцы музыканта задирают ему футболку. Марко часто дышит, не в силах закричать от страха; происходит нечто настолько дикое, что горло его сжимается изнутри, как у астматика. Он слышит щелчок раскладного ножа, но еще не понимает.
— Сигаретку потом докурю, — Ромео беззастенчиво тушит горящий кончик о голый живот пацаненка, его дружки со свистом втягивают воздух, изгибаясь, чтобы лучше видеть. Красное пятно ожога расплывается, живот Марко ходит ходуном, почти прилипая к позвоночнику, но он еще не кричит — и начинает кричать, дико, совершенно безумно, как кричал, наверное, при собственных родах, только когда его кожи касается металл.
Он верещит и бешено бьется, колотя ногами; пальцы его, намертво вцепившиеся в ручки пакета, разжимаются, и свежие багеты рассыпаются по земле, на один с треском наступает Фрателло Росселло, которого таки достал в коленку пинок озверевшей жертвы.
— Стой, гаденыш! Смирно! Если не хочешь, чтоб я тебе случайно кишки выпустил!
Он пишет — Марко знает, что он там пишет, свой собственный знак, букву R, увенчанную короной — такое можно увидеть кое-где на «помеченных» Росселловцами улицах, он уже и сам наваливается на Марко, прижимая коленями его молотящие по воздуху ноги, Росселло все доводит до конца, хотя это и трудно — но из двух тонких порезов на животе мальчишки уже выступает бисерная кровь, и он так извивается, что кровь начинает течь обильно, пачкая пояс штанов…
— Хулиганы! Что вы делаете! Полиция!! — женский вопль, мешаясь с собачьим лаем, спугивает проклятых врагов.
— Линяем! Черт с ним, бежим! — кричит потный и злой Росселло, складывая нож о ребра своей жертвы — последнее отвратительное касание металла; руки Марко неожиданно оказываются свободными, и он, захлебываясь совсем детскими, стыдными рыданиями, мешком валится вниз, на колени, на бок.
— Мальчик! Маленький, что с тобой? Что тебе сделали, детка?! — тетенька лет тридцати, в розовом спортивном костюме, тормошит его, присев на корточки. Ее пес — небольшой, но бешено активный терьер — тоже тревожится, шумно обнюхивает человечка, лижет окровавленное, зареванное лицо.
— Mamma mia, святые угодники! Да ты весь в крови! Тебе надо в больницу!
— Н-нет, синьора, — часто дыша, Марко подтягивает колени, чтобы сесть. — Н-не надо… Я… я нормально, я… в порядке.
Мир все еще кружится, хотя постепенно замедляет движение. Теперь уже понятно, где именно больно; больнее всего на скуле, на затылке и под футболкой, где горит ожог от сигареты. Кровь постепенно проступает на ткани, и женщина еще раз в ужасе вскрикивает, когда он встает на ноги.
— Хулиганы, мафиози, черти! Малыш, срочно идем в полицию! Ты их знаешь, этих мерзавцев, этих criminali, которые это сделали?!
— Н-нет, синьора… Это ничего, — Марко обтягивает футболку и этим делает еще хуже — теперь на ней отпечатываются разом все порезы. Маленький терьер скулит, ахает, причитает по-собачьи, вертится у него под ногами, будто нарочно не давая сделать ни шагу.
Спасительница тетя Лючия вопреки всем мольбам Марко не оставила его наедине с его ужасом и позором, как он ни просил, убеждая, что сам доберется до дома. Она собрала багеты в пакет, подняла и раздавленный, приговаривая, что на нем отпечаток башмака преступника и это непременно поможет полиции, которую нужно непременно вызвать на дом. Кое-как вытерев Марко лицо платком, она затащила его в ближайший же магазинчик, в зеленную лавку, где с причитаниями и охами поведала ужасную историю про нападение хулиганов растущей с каждым мигом аудитории, и вскоре над тем, что же творится среди бела дня во Флоренции, ахала и причитала уже немаленькая толпа. Бедный мальчик! Что за дела! Dio mio, что за нравы! Такого кроху! Кругом преступники!
А бедный мальчик сидел посреди магазина на стуле, с задранной футболкой, чтобы просохло скорее, и живот его, вытертый губкой и смазанный йодом, полосатостью напоминал о тиграх или зебрах. Буква R с короной не получилась — Марко так пинался и вертелся, что порезы вышли довольно беспорядочные, почти все неглубокие, только один, самый неприятный, сильно кровоточил, и жена зеленщика заклеивала его поперечными кусочками пластыря поверх ватки. Заклеенный, он выглядел еще более устрашающе, то ли мумия, то ли раненый шашкой герой войны — такое ощущение, что только пластырем и держался тощий мальчишечий живот, не давая вывалиться внутренностям. Недаром он так напугал маму — та вскрикнула и схватилась за голову, когда ее сын был с почестями доставлен домой, привезен на машине одним из добрых покупателей вместе со спасительницей Лючией, хотя до дома идти-то минут пятнадцать, а с ногами у Марко было все в порядке. Вид сына в окровавленной футболке вызвал у мамы крик ужаса, а уж когда футболку сняли, мама распричиталась так, что из-под крыши посыпались испуганные голуби. Марко бы с удовольствием провалился сквозь землю, оказался бы где угодно — на Луне, например, — лишь бы избежать шума и заботы; спасла его, как обычно, бабушка — шариком скатившись на шум, она живо распорядилась всеми, выпроводила лишних, загнала тетю Лючию в кухню на чай, а следом за ней и маму — заваривать этот самый чай и слушать горестную повесть о сыновних бедствиях и спасении. Она отвела Марко в комнату, заявив всем доброжелателям, что ему нужен покой, турнула оттуда Симоне, отодрала пластырь бакалейщицы и вынесла вердикт — ранки пустяковые, врача не надо, но сегодня лучше малость полежать. Она намазала Марко живот жирной мазью, выдала ему марлевый мешочек с жеваным хлебом — прикладывать к подбитому глазу, и велела лежать и не ерзать, чтобы не размазать лекарство, а сама вышла и закрыла снаружи дверь. Марко лежал в одних трусах на простыне, закинув руки за голову и послушно не ерзая, прокручивая вновь и вновь, с конца в начало, с начала до конца, все ужасное, что было сегодня.
