Марко внутренне взвыл. Только вот этого ему сейчас не хватало. После дикой ночи, полной пьянства, похоти, страха, рвоты и Бог весть чего, ему только и не хватало выслушать небольшую космогоническую лекцию — и от кого? От собственного ангела-хранителя! Ангел, несомненно, услышал его безмолвный вопль и прекратил занудствовать.
— Ты хотел знать, зачем я тебе явился. Ответ заключен в самом моем предназначении. Я — ангел, вестник. Для тебя есть очень простая весть: будь готов, недолго осталось.
— Недолго — это как? — Чем дальше, тем все большим дураком чувствовал себя Марко. — И как это — будь готов? К чему?
— К своему дню. Сохраняй себя чистым. Береги себя и своего спутника. Берегите друг друга. Соверши хорошую исповедь. Следи за каждым своим шагом, потому что вокруг вас идет война. Много духов. Не таких, как я. Но желающих зла.
Марко смотрел, приоткрыв рот, и толком не знал, что и сказать. Страшно ему не было, но вот стыдно — очень, так что лицо медленно разгоралось в багрянец. Потому что не нужно быть гением, чтобы понять, о чем именно шла речь.
— Да, мне стоило многих трудов в эту ночь удержать тебя от большого зла, — без тени смущения — да бывает ли у них смущение-то? — продолжал этот надзиратель. — Нам неведомы желания плоти, но корень греха всегда находится в человеческом сердце, на стыке воли и разума. Грех плоти, который в вашем случае был бы особенно тяжел, помешал бы вам исполнить Божью волю о себе и сильно препятствовал бы вашему спасению.
— Откуда ты знаешь, что… могло бы быть, если его не было?
— Я уже говорил тебе. Я пребываю вне времени. Пока деяние не совершено, я могу видеть все возможные варианты развития событий, начиная с точки выбора — пока она не пройдена. Это слишком сложно для человеческого понимания, так что просто поверь мне на слово. Мне и твоей душе помогли некоторые вещи, которые по Божьему милосердию послужили благу, хотя сами по себе благом не были. Например, твоя плотская слабость из-за опьянения…
— Давай не надо, — неожиданно разъярился Марко. Лежать тут без штанов и выслушивать, почему именно, по какой случайности ему не привелось вчера… Господи помилуй, переспать со своим бывшим наставником… да еще и с осознанием, что этот, чтоб ему пусто было, чистый дух наблюдал за процессом во всех подробностях, можно сказать, вмешивался в него, — как-то мало все это способствовало самоуважению. Как, впрочем, и мирному диалогу о вечном. — Что у вас там за канцелярия — это больше, то меньше, тяжкий грех, легкий грех, все расписано… Что было, то было. Ничего же не было. Я бы и сам разобрался, честное слово. Кто тебя вообще просил?…
Ангел казался глубоко уязвленным — причем не обидными речами подопечного, а его несказанной глупостью. Человек бы не смог так долго стоять совершенно неподвижно, выдавая эмоции исключительно мимикой; но тут и ангел первый раз изменил позу, выставив вперед ладони, как просящий тишины оратор. Ладони у него были чистые и узкие… совершенно без линий, как прочерченные пером контуры.
— Удивительно невежественный вопрос. Выдает незнание основ веры — или по крайней мере временное их забвение. Меня, как ты выразился, просил ты сам, и неоднократно. Сначала, при крещении, от твоего лица просили твои крестные — и получили этот дар Господен посредством действия Церкви. Когда ты стал старше, ты подтвердил свою просьбу при принятии таинства миропомазания. И, наконец, просьба дважды прозвучала при твоих монашеских обетах, поставив предел «до самой смерти» при обетах вечных. Твои слова о канцелярии также лишены истины и неразумны. Ты представляешь себе божественную справедливость и милосердия чем-то вроде весов, где на одну чашу слагаются грехи человека, на вторую — его покаяние, дела милосердия и так далее…
— А что, разве не так у тебя получается?
— Спасение человека — тайна Божия. Некоторый юридизм в ее восприятии должен помогать делать выбор в пользу Господа, а если юридизм мешает пониманию, как в твоем случае, от него следует отказаться. Тебе лучше было бы вспомнить — «что пользы человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» Господь может исцелить этот вред, нанесенный тобою же самим, и любой другой вред. Значит ли это, что нанесение вреда оправдано?
— Подожди, ты меня запутал, у меня… у меня голова болит. Мне плохо, — взмолился Марко, крутясь под простыней. — Прости меня, я во всем неправ, я… я плохой богослов, но я не хотел тебя обидеть…
— Обидеть меня в человеческом восприятии этого слова невозможно, — ангел даже улыбнулся ему, чтобы приободрить, и улыбка его была неожиданно прекрасной, напоминая улыбку Гильермо, улыбку… еще кого-то? Девушки? Мамы? Марко вдруг очень остро осознал, что ангел — вовсе не парень, вообще не мужчина, как, впрочем, и не женщина. — Единственное, что мне причиняет… скажем так… печаль — это нераскаянный грех, который мешает мне к тебе приблизиться и исполнять свое служение, связанное с твоим спасением. Но страдать в человеческом понимании мы, духи, не можем. У нас иная природа. Если бы мы могли завидовать, мы завидовали бы вам, способным к страданию.
— Нашли чему завидовать, — изумился Марко. — Страдать… это больно. Плохо. Ты говорил — печально? Печаль, значит, вы все-таки знаете? Не могу объяснить, но… Люди всегда хотят избежать страдания. Вот и святой Фома об этом писал…
— Святой Фома писал несколько о другом. Но и я не утверждаю, что мы завидовали бы страданию как таковому. Оно не самоценно, более того, оно может быть и разрушительно. Однако у него могут быть плоды, равных которым не дает человеку ни радость, ни покой, особенно учитывая, что совершенная радость и совершенный покой невозможны, пока человек не упокоится в Боге. Мне трудно объяснить это так, чтобы твой земной ум понял верно; пользуясь уподоблением, скажу, что страдание — это лучшая молитва, на которую способен человек.
— Ну… ты все-таки и выражаешься… Голову сломаешь…
— Я могу выражаться и иначе. Не моя вина, что ты такой бестолковый. Хотя лучшее, что в тебе есть, происходит из того же источника, что и твое невежество. Из твоей невинности. Возьмем, скажем, прошлую ночь — ты не переспал со своим братом в основном потому, что на самом деле не хотел этого. Хотел не этого.
Марко густо покраснел.
— Вот это ангел. Откуда у тебя такие словечки? Бестолковый… переспал… Ни фига ж себе, если уж мы теперь в подобном стиле…
— Такие словечки у меня, разумеется, из твоего лексикона. Это именно те слова, которыми ты думаешь о произошедшем. А как ты, интересно, ожидал, что я буду с тобой разговаривать после вчерашнего? Явлюсь в ослепительной ризе и запою «Sanctus» ликующим гласом? Ну уж нет, это пока не для тебя, это для праведных.
Краснолицый Марко завертелся под взглядом ангела, неожиданно ставшим пронзительно-суровым, бросил косой взгляд на кровать Гильермо. Они говорят в полный голос не меньше четверти часа, не может быть, чтобы…
— Твой товарищ ничего не слышит. Я беседую только с тобой, вручая тебе весть. Надеюсь, ты хорошо запомнишь ее и удержишь в своем сердце. Осталось недолго, бди, молись, будь готов.
— Да к чему готов-то? — крикнул Марко, рывком садясь в кровати, желая и не желая слышать ответ. — И когда… когда?…
Ангел исчез во вспышке — той самой, в которой Марко открыл глаза еще раз, открыл их уже в залитую солнцем гостиничную комнату; лицо его, запрокинутое на подушке, приняло на себя целую пригоршню света — яркий оконный квадрат лежал как раз на уровне его головы, слегка сползая с постели на тумбочку, на пол, на край отвратительного красного ведра, видневшийся из-под кровати. При взгляде на ведро Марко замутило. Он поспешно обшарил глазами номер, естественно, лишенный малейших следов пребывания ангела — зато набитый толпой признаков, призраков вчерашнего кошмара. Валяющиеся на полу предметы одежды (один носок сиротливо свисал с решетки кровати, другого видно не было…) Раскрытая дверь в душевую. Скомканный в гармошку ковер (когда на нем стоял ангел, тот лежал ровно…) Впрочем, ангел стремительно истаивал из памяти Марко, оставляя ощущение холодного света, покалывания в сердце, стыдноватой радости, о которой пока не время думать. Тошнота была куда явственней ангела; более того, с каждым мигом она нарастала, пробуждаясь чуть медленнее хозяина, но совершенно неотвратимо. С неопределенным тихим мычанием Марко оперся на руки — локти его дрожали — и подтянулся, чтобы сесть. Жалкий звук разбудил Гильермо, который тут же развернулся в своей постели; его сощуренные глаза смотрели на Марко безо всякого, казалось, выражения ужасно долго, не менее полуминуты. Тот оставался неподвижным в своей неудобной, незавершенной позе, почему-то страшно боясь, что Гильермо заговорит. Но тот молча поднялся, стянул со спинки стула штаны. Марко хотел отвернуться, почему-то не смог — так было еще стыднее — и просто закрыл глаза.
