Это то, что касается всего «высокого». А есть ведь еще и «глубокое». Например, бывает «глубочайшее проникновение в суть вещей». Или бывает что-нибудь такое, что «мало с чем сопоставимо по глубине и силе». Еще бывает так, что кто-нибудь вдруг возьмет да и «заглянет в бездну». Всякое ведь бывает с людьми.

Здравый смысл убеждает нас в том, что стремиться одновременно ввысь и вглубь – есть чистое безумие. Но, как показывает реальный человеческий опыт, зря убеждает. Более того, реальный человеческий опыт заставляет нас поверить даже в более чем абсурдное предположение, что в каких-то особых случаях «глубокое» оказывается выше «высокого».

Теперь, чтобы было понятно, к чему я все-таки клоню, попробую пересказать удивительную историю, поведанную однажды двумя питерскими художниками – мужем и женой. Как-то раз собрались они попутешествовать по Сванетии. Их знакомые, побывавшие там какое-то время тому назад, рассказали им, что в таком-то месте есть такой-то Дом творчества художников и что, если они явятся туда и скажут, что они тоже художники, их, скорее всего, пустят на пару-тройку дней там пожить. Так они и сделали. Нашли этот самый дом творчества, представлявший собою несколько уютных деревянных домиков, сказали, что они художники из Петербурга, и их действительно приютили на три или на четыре дня. Первым же утром, ранним, хрустальным утром художница проснулась, разбуженная одним из вполне законных требований организма. Вышла наружу. Красота немыслимая. Симпатичная дощатая кабинка обнаружилась сразу же. После совершенного действия художница рефлекторно заглянула в круглое отверстие и, к своему изумлению, не обнаружила там никакой ямы. Никакой ямы там и не было, а была там бездонная пропасть. Так она и стояла, завороженно вглядываясь сквозь сортирное очко в бескрайнюю бездну. Вначале грациозно и неторопливо проплыли два пушистых облачка. А когда облака проследовали куда-то дальше, она не без труда разглядела на страшной глубине гордо парящего орла.

Такой небезукоризненной свежести заголовок появился, уверяю вас, вовсе не потому, что автор не сумел придумать чего-нибудь другого. Прекрасно мог бы. А просто тот заголовок, какой есть, связан с некими довольно давними музыкальными воспоминаниями.

Помните такое ублюдочное явление, как «легкая музыка»? Это чисто советское, как мне кажется, изобретение означало что-то такое невнятно-незапоминающееся, что-то такое, что не являлось ни симфонией, ни оперой, ни песней, ни даже увертюрой к оперетте. Дрянь, в общем, какая-то, безответственный и невразумительный блямблям, кормушка для музыкальных троечников.

Так вот, рассказываю. Когда-то моя семья жила в композиторском кооперативе с не очень хорошей звукоизоляцией. Представили себе, что такое композиторский дом с плохой звукоизоляцией? Хорошо, тогда рассказываю дальше. Ближайшим нашим соседом по лестничной площадке был некий не сильно выдающийся, но зато сильно пьющий композитор по фамилии, допустим, Телятников. Доставал он нас, вообще-то говоря, не столько музыкой, сколько выяснениями отношений со своей женой. В минуты наивысшего драматического накала он орал: «Ты кто такая есть? Ты кто вообще? А я – композитор Анатолий Телятников! Заткнись, сука!» Иногда он бывал в хорошем настроении и тогда звонил в дверь посреди ночи, просил сигарету и норовил втиснуться в квартиру, чтобы «поболтать немножко, а то вот мы ведь соседи, а так мало общаемся».

Время от времени жена от него уходила, и тогда начиналось уже совсем черт знает что. К нему приходили гости, такие же обормоты, как он сам. В соответствии с каким-то неписаным протоколом сначала они звонили в нашу квартиру. Открываешь дверь и видишь, что стоит на пороге некое такое существо и напряженно молчит. «Вы к кому?» Молчит. Потом что-то долго вспоминает. Потом мучительно произносит: «Нтолий здесь жвет?» – «Нет, вот сюда вам». – «Спсб». Его сил хватает только на согласные. Но не уходит, продолжает стоять, пока его не развернешь лицом к двери искомого Анатолия. А один такой, когда я открыл дверь, и вовсе, не говоря худого слова, шагнул в мою квартиру, растянулся во весь свой немалый рост в коридоре и богатырски захрапел. Пришлось звонить в дверь к пресловутому Анатолию, чтобы тот, поминутно извиняясь и даже как-то приседая в пароксизме добрососедской сердечности, уволок своего гостя к себе. Волочь пришлось за ноги.

Запомнилась одна ночь. Весна. Но уже здорово жарко – видимо, это был май. Окна открыты. У соседа – тоже. У него гости. Видимо, музыканты. Сначала монотонное «бу-бу-бу» и характерное стекольное позвякивание. Потом с грохотом отворился рояль. И началось. Сначала партию фортепиано исполнил один из гостей. Дальше пошло что-то вроде обсуждения. Причем лексика и фразеология этого музыковедения по большей части была такой, каковая в телевизоре обычно звучит как «пим-пим». «Это, пим, пимня полная! Вот я щас сыграю, пим, вот это, пим, настоящее». Начинает играть. «Ты что опимел, пим? На терцию выше, пим твою мать!» – «Ладно, не пима пимдеть-то!» Играет заново и действительно выше, но не на терцию, а на две – это даже я понимаю. «Вот, пим, сразу бы так, пим. Теперь я. Вот смотри, пим, учись, пим, пока я жив, пим». Потом еще. Потом еще. Потом опять позвякивание. Потом музыкальная пауза. Потом кто-то кого-то чем-то по чему-то. Падение на пол пары-тройки человеческих тел. Музыка. Храп. Позвякивание. Музыка. Пим-пим. Храп. Пим. Еще какие-то звуки. С первым криком петуха эта нечисть кое-как угомонилась, и я кое-как заснул.

Утро, надо сказать, получилось не самым бодрым. Как-то я все же встал. Включил зачем-то радио. А там смазанный каким-то несвежим салом баритон диктора проникновенно произносит: «А теперь послушайте легкую музыку. Анатолий Телятников. „Весеннее настроение“.»

Сказать, что я выключил радио, это значит не сказать ничего. С позаимствованными у композитора Телятникова и обращенными к нему же словами «заткнись, сука!», я действительно выключил радио, но я его выключил каким-то таким образом, что с зарплаты пришлось покупать новое.

А вообще-то весна – это, конечно… Пробуждение природы, птички, мокрые ботинки, сопли, капель-апрель прямо буквально за шиворот, обострение хронических заболеваний, повышенные сонливость, плаксивость и влюбчивость, обилие странных праздников, посвященных то женщинам, то дуракам, то пролетариям всех стран, застенчиво выглядывающие из-под тающего сугроба собачьи какашки, легкая музыка, весеннее настроение.

К храпу я привык. Мне без него бывает иногда даже как-то скучновато. Он настигает меня во всех местах вне дома, где приходится проводить ночь. Чаще всего в поездах. Когда я куда-нибудь еду, я точно знаю, что если провидение не пошлет мне в этот раз храпящего соседа, то мамашу с ребенком, у которого режутся зубы, мне не избежать. Нет уж – лучше пусть храпят. Только, пожалуйста, ритмично и не очень громко.

В гостиницах – то же. Когда вдруг случается переночевать в одном номере с тем или иным товарищем, всякий раз задаешься проклятым вопросом: «Храпит?» Один мой товарищ, с которым мы заночевали в одном номере венской гостиницы, наутро томно сообщил: «Черт! Я не спал всю ночь». – «Тогда нет тебе оправдания», – сказал я, имея в голосе тот процент металла, на какой мог рассчитывать в эту пору суток. «В смысле?» – насторожился товарищ. «А в том смысле, что если бы ты храпел во сне, то это одно дело. А поскольку ты храпел наяву, то это дело уже совсем другое». Он слегка обиделся и был, в общем-то, прав. Но и не сказать было никак невозможно, согласитесь.

А вот когда я был ребенком, в моей семье никто не храпел. И даже бабушка. Было, правда, нечто другое, не менее занимательное. Мой старший брат разговаривал во сне, да еще как. Он произносил протяженные монологи или же участвовал в диалогах, причем я, понятно, мог слышать только его реплики и лишь по ним реконструировать реплики его неведомого собеседника, пожизненно заточенного в неприступном пространстве сна. При желании к этим разговорам можно было подключаться. Примерно так. Брат, допустим, ни с того ни с сего провозглашал: «А я-то тут при чем? Он первый начал». – «Кто, Миш?» – встревал я. «Кто-кто? Борька Гуревич», – мгновенно реагировал брат, ничуть не просыпаясь. Таким, между прочим, способом можно было выведать у него все, что угодно.