В дороге грустно. Но всего грустнее бывает в дороге, когда оказывается, что совсем нечего почитать, кроме тянущихся за окнами заборов. Но этот род словесности слишком традиционен и чересчур монотонен для наших с вами возросших за последние годы интеллектуальных потребностей. А читать приходится, ибо мы с вами безнадежные логоцентристы и читаем, коль случается, даже обрывки прошлогодних газет, наколотые на гвоздь в пристанционном клозете.
Так. И что же пишут? Да все то же. Бетонные заборы вдоль железнодорожного полотна, как это уже давно и хорошо известно, традиционно служат носителями либо «народно-патриотического», либо леворадикального типа общественного сознания.
Ладно, поехали. «АКМ» – понятно. «НБП» еще понятнее. «РНЕ. Пора». (Пора не пора, я иду со двора.) «Жириновский – наша надежда». Отлично. Отлично, что мы все еще не дожили до той жизни, когда этот лозунг стал бы восприниматься всерьез. В общем, отдел политики торопливо пробежали, пошел отдел экономики. Там мы читаем: «Возьми кредит – стань рабом». Слегка поежившись, едем дальше. А дальше видим: «Менеджеры – слуги дьявола». Так, мистический элемент нарастает. Дальше.
А дальше нас подстерегает надпись, на которую ушло, кажется, никак не меньше полутора ведер сурика. Выделяется она среди прочих не только своими грандиозными размерами и не только стилистическими характеристиками. Очевидно, что за всем этим стоит ненадуманная человеческая драма, одна из тех, что столь характерны для переживаемого нами периода дикого капитализма и грабительской приватизации. Короче говоря, надпись такая: «РИЭЛТОР КУЗНЕЦОВ – МЕРЗАВЕЦ».
Казалось бы, вот он апофеоз. Но нет – это всего лишь ложная, хотя и эффектная концовка. Да и не может закончиться все это на столь очевидной ноте, потому что метафизика, эзотерика и мистика русской дороги должны же что-то выдать нам напоследок.
Они и выдают. На свежевыкрашенной (что существенно) стене какого-то гаража начертано: «Маляры – суки». Недовольный заказчик? Как-то вряд ли. Нет, тут явно потрудился откинувшийся с зоны бывший ницшеанец Родион Раскольников, нераскаявшийся и озлобленный на весь белый свет. Я был бы в этом полностью уверен, если бы через несколько метров обнаружил бы что-то вроде того, что «Порфирий – козел» или, допустим, «Сонька – блядь». А поскольку ничего этого я не обнаружил, то гипотеза осталась гипотезой. Если и дальше разворачивать нашу и без того развернутую «газетную» метафору, то это вроде бы отдел культуры.
Впрочем, проехали. Заборы и гаражи иссякли, и, как писали старые писатели, потянулись перелески. А на их фоне поближе к полотну железной дороги притулились уже упомянутые здесь граждане со стаканами в руках. Это, видимо, отдел досуга. Ну, а как еще – не спорта же. Дальше пошла погода, вследствие чего окна залепило густым дождем и всякая видимость исчезла. Хотелось бы закончить чем-нибудь более или менее оптимистичным. Например, тем, что если дорогу уметь читать, то она не так уже и грустна. Да нет, что-то не получается – грустна дорога.
Разрешите обратиться
В самом начале 90-х годов, годов великого перелома во всех сферах общественной и культурной жизни, я наблюдал такую сцену. На троллейбусной остановке стоял пьяноватый мужичок и орал на всю улицу, обращаясь неизвестно к кому: «Господа-а! – с неизъяснимым сарказмом в голосе блажил он. – Тоже мне господа объявились! Ха! Господа! Какие вы на х… господа! Я таких „господ“ на х… вертел!» Что и кого конкретно он имел в виду, было не вполне понятно, хотя основной пафос его короткой, но яркой речи был в общих чертах понятен и, в общем-то, объясним.
Существенно новые времена требовали не только новой этики, но и нового этикета. Этикет никак не складывался. Не сложился он, прямо скажем, и по сю пору.
Октябрьская революция, уничтожившая сословия, заодно истребила и сословную речевую этикетность. «Судари» и «барышни» исчезли как классово враждебные. А наряду с республиканско-революционными «гражданами» и «гражданочками» в городах вместе с наплывом крестьянского элемента обрели хождение патриархально-общинные «мамаши», «бабули» и «сынки».
Особняком стояло обращение «товарищ». «Это слово гордое „товарищ“ нам дороже всех красивых слов», – пелось в песне Дунаевского на слова Лебедева-Кумача. «Тамбовский волк тебе товарищ!» – кричал, размахивая наганом, румяный следователь разоблаченному врагу народа, вчерашнему товарищу. Особенно ужасно звучало это обращение применительно к лицу женского пола. В революционную пору с ее манифестацией всяческой романтической мужественности «товарищ Ольга» звучало даже как-то свежо. Но постепенно коротко стриженный женский «товарищ» в потертой кожанке смутировал до «товарищ Парамоновой» в строгом райкомовском костюме и с высокой прической. Суровый и аскетический советский «товарищ», сохранившись лишь в армии и в милиции, из нынешнего обихода все же исчез. И надо сказать, вовремя. Иначе нынешние феминистки показали бы нам всем такую «товарищь», что мало бы никому не показалось.
Впрочем, уже и в позднесоветские годы «товарищ» как-то скукожился до того состояния, что едва успевал обслуживать лишь достойнейших представителей страны – партийно-хозяйственный актив. А в повседневном обиходе все в большую силу стали входить обращения по половому признаку. Эти «женщины» и «мужчины» оскорбляли нежный слух интеллигентных горожан уже и тогда. Но взамен никто ничего предложить не мог.
Явочным путем кто-то как-то все же пытался. Вот, помню давний эпизод. Мы с моим приятелем заходим в гастроном купить бутылку вина. Время – без десяти семь. В семь, если кто не знает, заканчивалась в те легендарные времена торговля алкоголем. Тетка за прилавком нам говорит: «Все, закрыт отдел». – «Но ведь еще десять минут», – говорю я довольно нервно, что и объяснимо в данной ситуации. «Не знаю ничего, – не менее нервно реагирует продавщица, – мне еще деньги сдавать. Давайте, давайте! Не стойте тут». Мой товарищ говорит: «Подожди. Я сейчас с ней нежно поговорю». «Видите ли, сударыня…» – вкрадчиво начинает мой друг, но продолжить не успевает. «Чего-о? – взвивается тетка. – Сударыня? Милицию, что ли, вызвать? Сударыня! Я тебе щас такую сударыню покажу!» Вина мы не купили.
Или другая история, тоже довольно давняя, рассказанная мне моей хорошей знакомой. В то время, к которому относится рассказ, эта знакомая была привлекательной молодой особой лет тридцати пяти. А выглядела она еще моложе. Так вот, идет она, эта дама, по улице со своим псом, а навстречу ей идет молодой симпатичный африканец. Подойдя, африканец вежливо раскланивается и обращается к ней по-русски, хотя и с сильным акцентом. «Скажи-ка мне, старушка, – говорит он на манер персонажа русской народной сказки, – где здесь метро?» Как же она обиделась! «Какая я тебе старушка!» – стала кричать она на бедного иноземца, виновного лишь в том, что ему как-то никто не объяснил, что старушками не следует называть никого, включая и самих старушек.
Нет, действительно, совсем непонятно, как именно надо обратиться к незнакомому человеку, чтобы он на тебя не обиделся. Всяческие «судари» и «господа», как мы видим, прививаются худо – связь времен порвана, и, кажется, безнадежно. Так вот и мямлим: «Эээ… простите… эээ… не скажете ли…»
А решил я обо всем этом написать по той лишь причине, что буквально на днях в течение одного дня ко мне трижды обратились тремя различными способами.
Утром около моего подъезда ко мне подвалил один из тех страждущих, что постоянно ошиваются в нашем дворе, и сказал: «Отец, выручи десяткой, щас умру». Выглядел он, мягко говоря, ну никак не моложе меня. Я выручил.
Днем я шел по Цветному бульвару, а шедший навстречу человек средних лет, которого, судя по всему, чья-то щедрая душа уже успела как следует выручить, обратился ко мне с неподдельным сочувствием: «Сынок! Милый! Как же ты поседел!» И пошел себе дальше. Пошел дальше и я.
А вечером того же дня кассирша в нашем супермаркете и вовсе огорошила меня вопросом, однозначного ответа на который у меня не нашлось, что и понятно. Она спросила: «Молодой человек! А пенсионное удостоверение у вас при себе?»