Я им говорил — Брежневу, Суслову: «Что вы делаете?» А мне вместо разговора о сыновьях — про политику. Я выпу- стал книгу на Украине. За эту книгу мне приклеили ярлык «националиста». А книга эта называлась так: «Укра1но наша Радянська» — «Украина наша Советская». Что я там писал? Исторические факты излагал — еще со времен Богдана Хмель­ницкого, исторические сведения о Запорожской Сечи. Об эко­номике, о географическом положение Украины, давал описание областей и т.д., какая область чем интересна...

«Почему она вышла на украинском?» — спрашивали меня одни. — «Ты казачество воспеваешь»,— обвиняли меня другие.

«Ты сам ее читал?» — спрашивал я Суслова. — «Нет, не читал»,— говорит. (А что Суслов мог прочитать, если она вышла на украинском языке?) «Мне ее докладывали»,— гово­рит. Ну, это же совсем другое — докладывать или читать!

Я не был казаком. Мои предки были казаки. Дальние предки мои — дед, прадед были казаки. Я говорю как-то Брежневу: «А ты знаешь, что сделали казаки в Отечественную войну 1812 года?» — «А что?» — «Первые вошли в Париж!» — «Да что ты?» — «Да, да, а ты не знаешь». -

Ну, в общем, такая возня шла. Посмотрел-посмотрел я, а тут и здоровье начало подшаливать... Я и написал заявление

об уходе. Сам написал. У меня копия этого заявления есть. На имя Брежнева. Там сказал и про гонения на сыновей и что это я считаю низостью. Написал, что критика меня за книжку идет недостойная.

А когда написал заявление, мне говорят: «Не надо».— «Нет,— говорю,— надо! На Пленум я не пойду, не в состоянии и не пойду». (У меня действительно был сердечный приступ — до такого состояния довели.)

Мне потом рассказывали, что на Пленуме Брежнев сам зачитал мое заявление, выбросив то, что я написал по поводу сыновей. Многие делегаты были удивлены, но что ж делать, если «сам» подал заявление — и «утвердили». Так я ушел — «по болезни». На пенсию — «по состоянию здоровья», хотя бьш здоровее всех их вместе взятых.

Год я после этого не работал. Потом, думаю — надо пойти куда-то поработать, иначе, грубо говоря, загнешься скоро. Куда я только не ходил, спрашивал о работе (только на заводы ходил!) — все «согласны». Принимали хорошо, а потом: «Петр Ефимович, сейчас, понимаете, мест нет. Ну, подождите. Попоз­же будет работа». Оказывается, табу было наложено на мое имя. И слежка страшная за мной была установлена такая, что вплоть до того — когда бы и куда бы я ни ехал, у меня «на хвосте» всегда машина «сидела». А водитель у меня был из «органов» тоже. Он говорит; «Петр Ефимович, за нами «хвост» идет». Я говорю: «Ну, Толя, давай где-нибудь сбросим «хвост» этот». — «Ну, сейчас оторвемся. Я же знаю, как это делать». Вот так.

Надоело мне это. Я позвонил Брежневу, говорю: «Что ты делаешь? Я хочу работать». — «Ну, давай, мь1 дадим тебе пост начальника главка». — «Никакого начальника главка. Я хочу идти на завод работать!» — «Да что ты, на завод?»— «Да,— говорю,— на завод. Среди рабочего класса, там истина, а не среди вас». Он говорит: «Ну, ладно, я даю согласие. Как с Устиновым договоритесь, так и будет».

Ну, я Устинову позвонил, зашел к нему: «Мы в Мшшстер- стве обороны подберем тебе хороший завод». Я говорю: «Нет, я в Министерство обороны не пойду. В Министерство авиацион­ной промышленности я пойду, там работал я директором заво­да, там меня знают». Позвонил он министру, тот подъехал в ЦК и меня уговоривал взять серийный завод, чтобы самолет серия­ми вьшускать. «Это чтобы ваши мальчики меня били? Нет. Вы мне дайте что-нибудь полегче».— «Ну, директором завода?» — «Нет!» И я пошел начальником опытно-производственного конструкторского бюро.

Там 4,5 тысячи работало людей. Конструкторы заготавлива­ли чертежи, а я делал самолет — опытно-конструкторский образец и отправлял на серийный завод. Так я там проработал

10 лет. Да. И получал я денег «много»... аж 50 рублей! (Смеет­ся.) Потому что 450 у меня пенсия, и я должен был отказаться от зарплаты и получать 450 рублей пенсии или 50 рублей, из зарплаты, потому что «потолок» был поставлен 500 рублей!

И только в 85-м году я закрыл эту «лавочку». И с 1985 года дома. Министр на память оставил удостоверение постоянное, чтобы на любое предприятие Министерства авиационной про­мышленности я мог без пропуска проходить.

* * *

Национальный вопрос в любой республике никогда не сни­мался. Что значит национальный вопрос? Национальный во­прос — это быт, уклад, жизнь... Из поколения в поколение передается. И тут хочешь не хочешь, а идешь по стопам исторического развития нации.

Я уже говорил, что я сам украинец и родился на Украине. Так что все мое детство прошло среди украинской «мовы». Потом, когда я был в армии, учился, говорил в основном по- русски. И отец часто разговаривал на украинском языке, только «ломаном». Отец у нас, хоть и был чистокровным украинцем, но разговаривал больше по-русски. Почему? Потому что он 20 лет был в армии, и за 20 лет все это «выветрилось». А мать была истинная такая украинка, только на украинском языке разговаривала. Ну, и старшая сестра и окружение моего возра­ста тоже на ураинском языке разговаривали.

Что первое я в свое время сделал, когда стал возглавлять партию на Украине? Я встретился с писателями. Писатели особенно чувствительны были к вопросу об украинском языке. Были писатели, которые писали на русском языке, были писа­тели, которые писали на других языках. Но основная масса писала свои книги на украинском языке.

А как я встретился? Готовился съезд писателей Украины. Мне предложили выступить там. Так я штудировал несколько днец украинский язык, потому что украинский язык он и певу­чий, и сложный, и у него есть своя специфика, да и подзабыл кое-что.

Ну, а для того, чтобы разговаривать с писателями в форме доступной и откровенной, встречу решил правести на теплохо­де. И мы поехали по Днепру, к могиле Шевченко. Разговарива­ли на украинском языке. Спорили. Там и другие вопросы возникали, не только о языке. Были и такие, что Украину чуть ли не советской колонией называли и так дальше. Ну, тут у меня факты: я же работал во многих местах Украины и Рос­сии. Информации было достаточно. Тут я оппонентов клал на обе лопатки. Фактами разбивал эти утверждения.

Я уже писал, например, о книге Дзюбы. А получилось, что некоторые писатели, такие, как Гончар Олесь, отказались уча­ствовать в кампании протий этой книги. Но это же дело каждого! Пртотив Гончара выступили мои товарищи по ЦК, хотели его вывести из состава ЦК и т. п. Я поехм тогда в ЦК КПУ посоветоваться с Подгорным. Рассказал ему. Он говорит: «Петро, держись линии такой, какой ты держался. Украина и Россия, если они разделяться, то нет и Союза. Нет Союза! На кого же, как не друг на друга нам равняться?»

В свое время говорили, что, когда я был в Киеве, там проводилась «украинизация». Например, мол, все преподавате­ли обязаны были говорить только на украин<:ком языке. А как было дело. Рекомендация была такая только тем преподавате­лям, которые знают украинский язык, и в аудитории, которая понимает украинский язык. В целом же пользоваться украин­ским и русским языком равноправно.

А сам украинский народ, трудящиеся — рабочие, крестьяне, интеллигенция — в большинстве интернациональный народ.

Национализм — это страшно. Против него государство должно уметь и власть употребить. О массовом национализме в наше время и речи не было. Фактов таких просто не было. Я не мог не знать, потому что разведка работала, КГБ работал. Были свои люди, были завербованные люди. Что ж тут скры­вать? Нечего тут скрывать. Были специальные люди, завербо­ванные КГБ как осведомители. Это вполне закономерно. Ника­кая страна без разведки и контрразведки не может жить. Не может жить! Это — глаза и уши государства.

* * *

Есть у меня такая дурь, «паршивая» привычка: все что происходило за день, записывал в дневник. Эти дневники веду с 1953 года — много их накопилось. На основании их и писал свои записки.

Мои «Дневниковые записки» тоже имеют свою историю. При Брежневе, когда слежка за мной пошла, я их на даче в огороде закопал. Завернул аккуратно в целофан и закопал. Там и хранил до смерти Брежнева...