— Слушай, сосед, — робко сказал Сундуков. — А ведь это бандиты были!
Митрохин прищурился, усмехнулся и покачал головой.
—Хороший ты мужик, Алексеич, —покровительственно заметил он. —Но как пацан, ейбогу! Да неужели Митрохин бандита от простой шпаны не отличит? Разве бы я с бандитами связался?! Да ни за что! Мне мое здоровье дороже. А шпану твою дешевую гонял и гонять буду —учти! Чтобы и духу их здесь не пахло! И даже не приваживай -бесполезно! Митрохин посмотрел на обмякшего Сундукова, полез в карман за сигаретой и добродушно прибавил:
— Одним словом, бутыль с тебя, Алексеич!
— Это ладно! — сказал Сундуков.
Стремительно и бесплодно промчалось лето. За окном опять свистел ветер и летели отмершие листья. Они покрывали ковром территорию больницы, мокли под дождем и превращались в грязь. Наступала пора итогов и субботников. Одно было радостно -Митрохин не соврал, и плешивый оператор Паша сгинул, будто его и не было. Его исчезновение позволило Сундукову расплатиться с Доминиканской Республикой. Долларами, разумеется. После этого его замучили угрызения совести, и Гущин был вынужден на него наорать, объяснив, что, в конце концов, Сундуков —друг, Григорий -брат, а деньги — прах. Сундуков не был в этом полностью уверен, но смирился. К счастью, младший Сундуков тоже притих. Единственное, на что решился в новом учебном году -намертво заклеил каким-то составом двери в учительской. Но прямых доказательств не было, и дело спустили на тормозах. У жены Сундукова обнаружилась опухоль в животе, и он все лето водил ее по знакомым врачам, леденея от бабьих слез и предчувствия беды. Опухоль признали доброкачественной, но жене уже было все равно. Она резко и необратимо постарела, перестала звать Сундукова придурком и ежедневно плакала. На операцию она никак не могла решиться. Сам он тоже сдал —сквозь побитые кудри уже недвусмысленно проглядывал голый розовый череп, лицо коробилось и смеялось от морщин, а синева в глазах приобрела тошнотворный оттенок снятого молока. Он отвык даже от бесплодных мечтаний, и место, где пляшут и поют, больше не давалось ему. Взамен память подсовывала ему видение ночной площади, изумрудного электрического желе и гнусный мотивчик “Гули-Гули”. Иногда что-то являлось ему во сне -тревожное и, наверное, прекрасное, но, проснувшись, он не мог ни черта вспомнить и таращился в темноту, кроме тоски и сожалений ничего не ощущая. На работе тоже не обошлось без чудес. Совершенно неожиданно сгорел Василиск —он был разжалован из замов и переведен в кабинет медицинской статистики. Теперь он занимался тем, что бродил по отделениям и горячо объяснял каждому встречному, что никогда и не хотел быть замом.
И так же неожиданно в конце лета на его месте возникла юная Светлана. Странным образом она не казалась теперь такой уж юной —вместе с должностью ей словно набросили лишних лет десять. Впрочем, ходили слухи, будто она вышла замуж за
большого человека, а такие вещи даром не проходят —в смысле способствуют ускоренной зрелости. Кто был этот счастливый муж —никто в точности не знал, но, что он большой, сомнений не было —в больницу Светлана приезжала на “Мерседесе”. Она приобрела привычку не здороваться и не разговаривать по пустякам. Такое поведение необыкновенно дисциплинировало коллектив. Приказы нового зама не оспаривались —любой спорщик просто получал предложение увольняться. Ее прозвали Жабой. Идею, кстати, подал Гущин, как-то глубокомысленно заметивший, что подобные превращения в традициях русских сказок -только там жаба превращается в красавицу, а в данном конкретном случае все вышло как раз наоборот. Сундуков нового зама избегал, для чего, собственно, не требовалось особых усилий. Странное приключение, случившееся чудесным майским днем, похоже, и в самом деле, оказалось только сном, но таким ли уж прекрасным -Сундуков не был теперь уверен. Он махнул рукой на свои неуловимые сны.
В конце октября опять был субботник, и, вдоволь навозившись в грязи, Сундуков с Гущиным возвратились в кабинет, чтобы привести себя в порядок. Рабочий день подходил к концу. На улице было пасмурно, ветрено и припахивало зимой.
— Эдак и снег пойдет, — с тревогой предположил Сундуков, глядя в окно. От холода у него посинели нос и губы.
—И пойдет —ничего хитрого! —откликнулся Гущин, отмывавший под краном руки. -Газеты обещают вторжение арктических масс!
—Масс —в глаз, —тупо срифмовал Сундуков. —Я не хочу масс. Я мерзну. На мне мало жира…
—Не горюй! —сказал Гущин, тщательно вытирая руки махровым полотенцем. —Завтра зарплату за июнь дадут. Купим тебе жиру. На зиму… —он приблизился к зеркалу и, нахмурясь, извлек из бороды какую-то щепочку. —Удивляюсь я! Субботников было —не перечесть, а мусора не убывает! Вот теперь и в бороде завелся… —Он предостерегающе поднял палец —по коридору кто-то шел неуверенными, спотыкающимися шагами. —Это Зоя теперь так ходит, —сказал Гущин и крикнул в ответ на деликатное постукивание в дверь: — Входи, Зоя!
И Зоя вошла. От нее привычно пахло йодом и ветром, но это было все, что осталось от прежней Зои. Извиняющаяся улыбка не сходила теперь с ее лица. Говорила она негромко, осторожно подбирая слова, и соглашалась с любой глупостью. Самую замечательную часть своего тела она всячески маскировала —носила огромные бесформенные кофты и сильно сутулилась. По ее мнению, подчеркивать формы при новом начальстве было бы предосудительно. Она даже была уверена, что рано или поздно именно за бюст ее и уволят.
— Здравствуйте, мальчики! — сказала Зоя застенчиво и смолкла.
За сегодняшний день она здоровалась с ними уже третий раз, и это развеселило Гущина.
— Заходи, Зоя! — скомандовал он. — Третьей будешь!
Зоя понимающе захихикала, а потом, помявшись, спросила с непонятной тоской: — А вы уже домой, Иван Иваныч? Гущин коротко взглянул на нее. — Да рабочий день вроде закончился? Зоя покивала согласно, вздохнула и присела на стул. —А я что говорю? —преданно глядя на Гущина, сказала она. -Людям отдых нужен. А тут
— свою работу делай и — на субботники… Василь Сергеич вон тоже — бегает сейчас, девчат собирает. Да разве соберешь —сознательности-то уже той нет… Это мы, бывало… А эта, королева ваша —высоко взлетела —слушать никого не хочет —ни один не уйдет, пока не закончит! Все на субботник! А сама когда ходила?!
— Ты куда клонишь-то? — строго спросил Гущин. Зоя слабо махнула рукой. —Я —что? Человек маленький. Она меня послала —мол, собери всех немедленно!
Машина приедет —кучи грузить будем. А кто грузить —половина уже разбежалась! И так весь день… Гущин и Сундуков переглянулись. — Да смеркается уже! — недоуменно сказал Гущин.
Зоя виновато пожала плечами. —А Василь Сергеича жалко все-таки, —сокрушенно призналась она. —Столько лет проработал, и, можно сказать, ни за что…
— Ни за что и прыщ не вскочит, — равнодушно заметил Сундуков.
— Это точно, — поддержал его Гущин. — Как говорит наша Таисия — все мы перед Богом сволочи и ни одного невиноватого нет! — Это так, — покорно сказала Зоя и, выдержав для приличия паузу, справилась: — Так
пойдете, Иван Иваныч? — Пойдем. По домам, — со вздохом ответил Гущин. — Да я что? — сказала Зоя поднимаясь. — Я — человек маленький. Она вышла, сутулясь и ступая острожно, точно по льду. Сундуков включил телевизор.
Гущин недовольно посмотрел на него и что-то пробурчал.
—Пять минут еще, —кивнул Сундуков на часы. —Выдерживаю производственную дисциплину.
—Понятно, —сказал Гущин, полез в карман и, деловито выпятив нижнюю губу, принялся пересчитывать деньги.
На разогревшемся экранчике вдруг появился разгоряченный, рвущийся в бой шахматный мастер. Он стоял на фоне электронной шахматной доски, алчно вглядываясь в головокружительное сочетание фигур, от которого у простого смертного мгновенно разыгрался бы приступ мигрени. Ведущая телепередачи, протягивая микрофон, почтительно спросила:
