Сундуков, уже начавший привыкать к неожиданному появлению и исчезновению денег вокруг него, не особенно и удивился.
— Неудобно как-то… — лишь виновато пробормотал он, переводя взгляд с одной бороды на другую.
—Неудобно штаны в порнофильме снимать, —ответил Гущин и категорическим жестом заставил Сундукова спрятать деньги подальше. —Мне ведь не жалко! —подтвердил кузен. —Они мне дуриком достались. Честное слово! Дело как было? У меня здесь месяц назад Джон жил…
— Собака, что ли? — спросил Гущин.
—Какая собака? —возмутился Григорий. —Джон! Славист из Техаса. Сидит у себя в Техасе и зачем-то изучает творчество местного поэта Ц. Местного, в смысле не техасского местного, а нашего местного —он, кстати, в двух кварталах отсюда живет. Ну, вот, изучал и видит —не может изучить! То есть некоторые строки гладко идут, усваиваются, а
некоторые —ни в какую! Ну не изучаются, хоть ты тресни! И вот он едет сюда, чтобы Ц. сам лично прояснил ему эти темные строки…
— Постой! — сказал Гущин. — А ты-то откуда знаешь этого темного поэта?
—Да я-то не знаю! —засмеялся Григорий. —Я Пушкина с Лермонтовым путаю. Просто у Джона адрес был. Но он в наших улицах заблудился и ко мне попал. Две недели у меня жил. Познавал Россию, так сказать. —Гриша смущенно покрутил головой. —Я его сначала накормил, чем бог послал —хлеб черный, картошка, селедочка… А у него —понос! А туалет -во дворе! Картинка! Вот тут он и понял, что Россия —это не балалайки с матрешками, что жизнь в России —это труд, подвиг, аскеза, если хотите!.. Потом расставаться со мной не хотел. Доллары вот на память оставил…
— Но он же хотел встретиться с Ц.?
—А он потом уже не хотел. Я ему объяснил темные строки. И другие объяснил. Он, оказывается, вообще не так все понимал, в смысле, творчество Ц. По-моему, он в нем разочаровался…
—Интересно, —ревниво сказал Гущин. —Как это ты ему объяснил темные строки, если ты Пушкина не читал?
—Ты меня перед ребятами не позорь! —сурово ответил Гриша. —Я не говорил, что не читал, я говорил, что путаю… А строки… Это для них они темны, а для нас с тобой… Да я сейчас покажу — он мне экземплярчик оставил.
Он с удовольствием опять сбегал в дом и притащил пачку листов с текстами, отпечатанными на компьютере. Пошла по кругу банка, захрустели огурцы, и под сенью дерев торжественно и складно зазвучали стихи поэта Ц. Сундукову стало вдруг так хорошо и спокойно, что он и не заметил, когда почернело небо, тишина сменилась молчанием, высыпало так много звезд, а изо всех уголков сада потянуло холодком. Вишневый цвет кружился и порхал в темноте, то и дело наводя Сундукова на мысль о снегопаде. Тогда Сундуков спохватывался и легким потряхиванием головы эту мысль отгонял. Все были так утомлены, что намек хозяина о продолжении банкета в залитой огнями избушке проигнорировали. Гущин заявил, что сейчас же ложится спать, а утром прямо отсюда поедет на работу —с просветленной душой и открытым сердцем. Тогда вдохновившийся Гриша сообщил, что в его хате может заночевать целый полк. Но тут Флягин, до сих пор совсем мало обнаруживавший себя, с надрывом признался, что немедленно возвращается к жене, что он созрел, что с прошлым покончено и теперь остается только решить — к какой именно.
Потом они распрощались у калитки, и Сундуков с Флягиным долго плутали по ночным закоулкам, то и дело забывая, куда идут. Сундуков был настроен меланхолически, взглядывал на звезды и бормотал темные строки поэта Ц.:
…мы айгешат уговорили
но телки мигом соскочили
крутнув жестокое динамо
когда мы вышли у динамо…
Стихи волновали его своей неподдельной жизненностью —он тоже, бывало, уговаривал “Айгешат”, и у “Динамо” выходил не раз, и даже коварные телки были ему как будто знакомы… Флягин, напротив, всю дорогу безмолвствовал, спотыкался на ровном месте и часто икал. Только когда они добрались до центра, где вовсю сверкали огни, кружили автомобили и звучала музыка, Флягин очухался и наладился хватать Сундукова за руки, слезно умоляя отдать ему, Флягину, тысячу долларов. Сундуков грустно улыбался, но денег не отдавал.
—Ты меня попрекаешь, что я не снял штанов? Попрекаешь? -презрительно спрашивал Флягин и со внезапным жаром предлагал. —Ну, хочешь, я сейчас сниму?! Вот посреди улицы и сниму! Хочешь?! —Он даже останавливался и с редкостной отчаянностью начинал искать концы у брючного ремня.
Но Сундуков не обращал на него внимания. Он был пьян и почти счастлив. Счастье могло быть полным, если бы он шел сейчас по веселому городу не с надоедливым Флягиным, а с юной Светланой, но, понимая, что даже фантазии имеют границы, Сундуков только ерошил кудри и улыбался совсем уж печальной улыбкой.
Чем ближе подходили они к площади, тем оглушительнее звучала музыка, и вскоре стало ясно, что на площади происходит что-то особенное. Огромная тысячеголовая человеческая масса, из гущи которой шарахающийся свет прожекторов выхватывал на миг отдельные возбужденные лица, окружала деревянный помост, уже сколоченный, украшенный и обжитой. В лучах яркого света, в потоках неопасного плотного дыма там пританцовывали и припевали какие-то фигурки, усыпанные блестками. И оттуда на головы толпы обрушивался незамысловатый, как лепет ребенка, но оглушительный, как звено бомбардировщиков, куплет:
…Гуля, Гуля, Гуля, ты моя игруля,
Ты — простая девочка моя…
Толпа ликовала. Ее не пугали бомбардировщики. Молодежь охотно подхватывала слова песенки и горланила их с большим чувством. “Гуля, Гуля, Гуля…” долго скиталось по всем углам площади. Но, учитывая подоплеку мероприятия, Гуля сегодня была, пожалуй, не простая, а политически ангажированная.
Сундуков и Флягин невольно остановились у края беснующейся стихии. От грохота закладывало уши и сохло во рту. Едва различимая тень Вождя укоризненно взирала с постамента. Дальше было небо и шеренги неярких звезд. С дощатого плацдарма выстрелила барабанная дробь и сейчас же оттуда в толпу ударил лазерный луч. Дым завибрировал и сделался ядовито-зеленым. Сундукову показалось, что он попал в какую
то компьютерную игру. Вокруг плясали. Подпрыгивающие лица были покрыты зернистым изумрудным светом.
Луч лазера метнулся в небо, перечеркнул ночь и врезался в далекую невесомую звезду -звезда рассыпалась и погасла.
— Ну, Флягин, — иронически пробормотал Сундуков, — загадывай желание!
Флягин поднял на него измученные глаза, икнул и сказал:
— Хочу, чтобы ты сдох, Сундуков! — После чего повернулся и диковинным металлическим шагом пошел через площадь, расталкивая всех, кто попадался ему на пути.
Сундуков возвратился домой уже далеко заполночь. На лавочке в таинственном свете фонаря одиноко сидел Митрохин и курил, строго глядя на кончик своей сигареты. Заметив соседа, он растоптал окурок, развел руками и громко сказал:
— Ну все, Лексеич! Край! — в голосе его звучало, пожалуй, даже восхищение. — Достал ты меня — во, досюда достал!
У Сундукова екнуло сердце.
— А что — был кто? — упавшим голосом спросил он.
— А то не был! — усмехнулся Митрохин. — Только это мы с братанами собрались праздник отметить —у моего младшего день рожденья сегодня, —собрались, значит, с братанами… Семьями, как положено… Только, значит, собрались… А тут корифаны твои —ну в двери долбить! Где, мол, проживает такой-сякой? Я им культурненько говорю —спокойно, мужики, не порть праздник… Ну, слово за слово, хреном по столу…
— На желтом “Форде”? — уточнил Сундуков.
—Да, вроде на желтом, —нетерпеливо сказал Митрохин. -Только не успели они в этот “Форд” сесть —пешком побежали. Мы с братанами их до профтехучилища гнали —уж очень мужики обиделись, что культурный праздник… У младшего моего день варенья ведь, я говорил?
— Ну и что? — с надеждой спросил Сундуков.
—Что-что? Вот и то! —передразнил Митрохин. —Устал я с твоими корешками разбираться! —Однако, тут же расплывшись в улыбке, с удовольствием признался: —Ну и наваляли мы им! Васька, брат мой, тот ведь вообще дикий —в армии чемпионом округа по самбо был, ему цель покажи — пока не убьет, не отступится! Я его еле удержал, а то бы три трупа —как минимум! Именем племяша заклинал! Но душу дал отвести —он из ихнего “Форда” аккумулятор вырвал и этим же аккумулятором ихнее ветровое стекло высадил — к чертовой матери! И рулевое оторвал! Тогда только успокоился маленько…
