— Я могу платить за жилье зерном, если это тебе больше нравится. Лишь бы пошел дождь, ведь один ливень стоит сотни пропашек. Тогда мой единственный акр земли принесет мне достаточный урожай, чтобы заплатить проценты по закладной, и мы как-нибудь дотянем до следующего урожая.
— Да будет на то воля аллаха! — воскликнул дядюшка Рафик. — Хотя сам-то я не верю, что все будет так легко. В этом мире властвует шайтан! За все, за все бедный человек должен платить. А тут на него сваливаются все несчастья: и засуха, и нехватка денег, и болезни. На лицах людей печаль, усталость и даже смерть. Жизнь так трудна, что кажется, хуже и не может быть… Да спасет нас аллах!
— Ты ведь неверующий, не слишком ли ты полагаешься на аллаха! — иронически спросила Хур Бану.
— У моей жены есть ара золотых серег, моя мать оставила их мне для моей будущей невесты, — сказал Панчи, уже уверенный, что не останется без крова. — Их можно отдать в залог и купить семян, чечевицы и риса. Так мы сможем продержаться до следующего урожая.
— Вы и жену можете продать, лишь бы спасти свою шкуру, — заметила Хур Бану.
— Вот увидишь, тетушка, мы еще доживем до лучших времен наперекор голоду и назло всем дьяволам вроде Молы Рама!
— Хорошо, брат, переезжай, но не смей бить свою жену. Я женщина и знаю, как хрупко тело молодой девушки!.. — сказала Хур Бану.
— Ты-то уж, конечно, выдержала бы любую взбучку, — подмигнув ей, сказал Рафик и продолжал, обращаясь к Панчи: — Так вот, брат, я одолжу волов у маслобойщика Шейкху, и мы закончим вспашку до начала дождей. Перебирайся ко мне с женой и не думай о своем дядюшке.
Друзья крепко пожали друг другу руки.
В середине того же дня Панчи и Гаури, несмотря на палящий зной, перебрались в пустой сарай, предоставленный им Рафиком. Все их пожитки состояли из одного ящика с одеждой, широкой брачной постели, маленького топчана Гаури и посуды, которая была ее приданым. В сарай был отдельный вход, и Панчи надеялся, что это поможет избежать недоразумений с Хур Бану. Однако жена Рафика оказалась гораздо добрее, чем можно было думать судя по ее суровой внешности. Она дала Панчи пшеничной муки и шпината, сказав при этом:
— Эта пшеница была куплена на деньги за кувшины, сделанные ко дню вашей свадьбы, так что она в такой же мере ваша, как и наша.
Вся деревня тут же узнала о сенсационном событии — разделении Молы Рама и Панчи, и, похоже, оно произвело не меньший переполох, чем разделение Пенджаба.
Когда Панчи и его жена покидали дом, Кесаро голосила словно по покойнику. Ей до последнего момента не верилось, что они действительно уйдут. Но Панчи не поддался на ее мольбы и вывел Гаури через внутренний двор на улицу, где стояла целая толпа любопытных соседей. И, конечно, в этой патриархальной индийской деревне большинство жителей стало на сторону Молы Рама и осуждало Панчи. Его считали чуть ли не преступником, потому что он не только «оскорблял старших», но и часто не считался с обычаями, «ел и пил вместе с магометанами и другими негодяями из низших каст». Гончара Рафика видели копающим канаву на земле Панчи, и это дало пищу для разговоров о том, что племянник Молы Рама вошел в компанию с гончаром и «совсем откололся от своей касты». Он опозорил всю деревню, потому что сделал это в угоду своей молодой жене, дочери «распутницы из Большого Пиплана». «Что же будет дальше, если грубияны вроде Панчи подают такой ужасный пример деревенской молодежи?..» «Нужно собрать всех членов общины, — настаивал Мола Рам, — и отлучить эту свинью от индуизма. Ведь он поселился в доме мусульманина и будет есть оскверненную пищу». Однако субедара чаудхри Ачру Рама, главу индуистской общины, невозможно было заставить немедленно пойти на эту крайнюю меру, хотя почти вся деревня была настроена против Панчи.
Лишь в дружбе Рафика Панчи нашел поддержку, какой ему никогда не могла дать ничья благосклонность. Проработав все утро в поле, Рафик вернулся домой и тут же взялся за благоустройство жилища Панчи. Он обмазал коровьим навозом пол сарая и даже навлек на себя негодование своей супруги, отказавшись обедать до тех пор, пока не помог Панчи расставить их нехитрую мебель и не позаботился обо всех тех мелочах, которые создают хоть какое-то подобие уюта в условиях деревенской жизни. Он старался быть бодрым и веселым, оказывая этим большую моральную поддержку Панчи и Гаури. Дядюшка Рафик знал множество мудрых старинных изречений, метко характеризовавших человека или какую-либо ситуацию. Так, когда Панчи упомянул об ужасном нраве Молы Рама, приведшем к разрыву между ними, Рафик сказал:
— Сколько б ты ни распрямлял собачий хвост, он все равно свернется в кольцо.
Сравнение показалось Панчи очень метким, он даже улыбнулся. Позднее, когда уставший от мрачных дум Панчи совсем пал духом, дядюшка Рафик утешил его такими словами:
— Не теряй надежды, брат! Сегодня ты пошел ко дну, завтра вынырнул: такова жизнь!
А когда Панчи вздумал благодарить своего друга, старик заявил:
— Не преувеличивай моих благодеяний, брат, ибо давать — это значит и брать. Недаром мудрец сказал: «Твоя красота — в пище, которую ты даешь, твое благородство — в одежде, которой ты награждаешь». Кстати, дочь моя, — обратился он к Гаури, ласково погладив ее по голове, — я хочу, чтоб ты знала: моя жена Хур Бану на вид подобна яду, но на вкус — чистый сахар.
Быть может, именно под впечатлением; глубокой и искренней дружбы, связывавшей гончара и его супругу, а также оттого, что она избавилась от постоянных нападок Кесаро, Гаури полностью открыла лицо перед мужем и не боялась заговаривать с ним первой.
— Мусульмане умеют лучше дружить между собой, чем мы, индусы, — с детской непосредственностью как-то сказала Гаури, подходя с чашкой горячего чая к постели, на которой лежал Панчи. — Я всегда так считала, и в моей деревне тоже так было. Люди нашей касты во время празднеств бросают им пищу, как собакам, а мусульмане всегда приносят нам угощение в чистой посуде. Вот если б только они не ели говядины[17].
— Ха, моя телочка! — поддразнил жену Панчи. — Берегись, как бы тебя не пустили на мясо! Я слышал, телятина нравится им еще больше говядины! Твоя мать…
— Ты все оборачиваешь против меня, — сказала Гаури, недовольно надув губы.
— Поди сюда, — сказал Панчи, маня ее рукой. — Я хочу сказать тебе что-то важное.
Она отрицательно покачала головой и продолжала стоять поодаль в застенчивой позе, с чашкой в руке, обернутой краем дхоти[18]. По ее разгоряченному лицу стекал пот.
— Ну подойди же, моя хорошая — сказал он, перестав улыбаться и делаясь серьезным.
— Если я говорю, виноватой оказывается моя мать, если я молчу, моего отца называют ослом…
— Хорошо, дитя мое, подойди и сядь рядом со мной, — ласково повторил Панчи.
Ободрившись, она передала ему чашку и присела у его ног, подняв к нему лицо.
Панчи был поражен тем внутренним светом, который озарял ее лицо. Ее большие невинные глаза были полны нежности, и она застенчиво отводила их, встречаясь с ним взглядом. Был ли румянец на ее щеках естественным или это были отсветы от золотых серег? Панчи смотрел на ее уши, и Гаури, заметив это, своим безошибочным чутьем разгадала значение его взгляда. Ее уши вспыхнули от смущения и гордости.
Панчи понял, что она догадалась, о чем он хочет просить, и смущенно опустил голову.
— Я согласна заложить их, — сказала она и принялась вынимать серьги из ушей. — Так мы сможем заплатить за зерно, чечевицу и рис и дотянуть до следующего урожая!
Он глубоко вздохнул, чувствуя себя глупым и подлым, так как лишал ее единственного подарка, который он ей преподнес.
Она поспешно переложила сережки в правую руку и передала их ему. Затем она поклонилась и символически коснулась его ноги.
Панчи сидел на постели, нахмурив брови и отведя глаза в сторону. Затем он поднялся, стараясь не глядеть на Гаури, умыл лицо в углу сарая и отправился к ростовщику лалле Бирбалу.
