— Бачь, бачь, Терентьев Хутор... Вон Дарья белье развешивает...

— Ха-ха-ха... да это Перезвон за автомобилем помчался...

Но когда вдруг появилась алексеевская базарная площадь, тут уже все не выдержали.

— Вон я, вон я, — раздавались голоса.

— Вон Маруся... Маруся... Маруся... Марья Петровна. Носов, гляди.

— Да я гляжу.

— Ух!

Базар исчез, и какие-то люди в мохнатых шапках медленно стали пробираться с ружьями наперевес.

Но публика никак не могла успокоиться.

— Разве я такая нескладная? — ворчала какая-то полная торговка. — Какой меня коровой изобразили.

— А Марья Петровна-то, как живая.

— И картошка даже вышла на лотке.

— Интересно.

Выходили из театра, оживленно болтая и споря.

— Дома как-то непохожи получились.

— Ну, вот, сказал... Дома-то самые похожие.

— Как я увидала себя, так чуть сквозь землю не провалилась. Все смотрят... страшно.

— Чего ж страшного-то?

— Ну, как же, все-таки публика.

— Подумаешь, какая артистка.

Одним словом, картина имела в Алексеевске большой успех, может-быть, не такой как в Париже, но для Алексеевска вполне достаточный.

Оля была в полном восторге. Хоть она половины не поняла — было ей всего 6 лет, но все-таки картина произвела на нее сильное впечатление.

— Зря таких маленьких детей водите по театрам. Спать не будет девчонка.

— Оставить не с кем. Бабушка наша к старшей дочери уехала, через неделю только вернется.

В этот вечер все жители Алексеевска живо вспомнили страшные дни гражданской войны.

Вот тогда было не до театров. Власть сменялась то и дело, разбойничьи банды шатались по степи и делали налеты на город. Много было ужасов, много людей погибло, много людей сгорело.

Носов тогда служил в Красной армии, но выбыл из строя из-за полученной раны. Марусю он подобрал возле станции в разгар петлюровщины. Благодаря счастливой случайности ему удалось беспрепятственно проехать те десять верст, которые отделяли городок от железнодорожной станции.

Рана, полученная Марусей, оказалась неопасной, и она скоро поправилась. В бреду, еще во время болезни, она все вспоминала своего брата Митю, звала его и очень по нем тосковала. Носову она очень понравилась, и по ее выздоровлении он предложил ей стать его женой.

И ей тоже понравился Носов. Веселый, добрый и смелый, он пользовался всеобщей любовью в Алексеевске. Никаких родных у Маруси в России не осталось, дядя ее Колобов и Митя исчезли, может быть, погибли в дороге. А Носова к тому же еще и звали Митей. Маруся подумала и согласилась. Они поженились, а через год родилась у них дочка Оля.

Нужно теперь сказать, как случилось, что Маруся и Митя вздумали отправиться за границу в обществе своего дядюшки.

Яков Николаевич Колобов был суровый и необщительный человек. Был он очень хорошим бухгалтером, знал языки и служил в банке, пайщиком которого состоял.

Маруся и Митя были дети его сестры, вышедшей замуж за бедного музыканта, который вскоре после рождения Мити умер от чахотки. Вдова с детьми жила впроголодь, получая иногда от брата скудную поддержку, а главным образом промышляя шитьем белья.

Брат не мог простить ей, что она вышла за музыканта.

— Разве музыка — это приличное занятие? Трень-трень-трень... Все музыканты спокон века под заборами умирали. А теперь ты и мне обуза и детей воспитать не можешь.

Впрочем сестра недолго обременяла своего брата. Она умерла от брюшного тифа в больнице.

Маруся продолжала работу матери — шила белье. Но после Февральской революции заказы стали очень редки, а цены росли.

Дядюшка разворчался окончательно и почти перестал помогать племянникам, хотя дела банка шли очень хорошо.

Общая неразбериха была на руку банкирам. Вздувая цены, они откладывали себе солидные проценты. Но так продолжалось только до октября.

В октябре все частные банки были национализированы, а их владельцы постарались возможно скорее перебраться за границу, захватив все, что было возможно.

— Годочек переждем, а потом вернемся, — рассуждали они.

Яков Николаевич сразу возненавидел большевиков.

— Негодяи, — говорил, — грабители... Украли у меня весь капитал...

У него впрочем было кое-что на руках — несколько тысяч долларов, и с этими деньгами он решил ехать за границу.

— И вас с собою возьму, не желаю, чтобы ты с большевиками оставалась. Еще замуж выйдешь за подлого грабителя.

Маруся была тогда сбита с толку всеми событиями. Поездка за границу казалась ей заманчивой: хотелось увидать те страны, о которых столько читала она в книжках. А Митю приводила в восторг уже одна мысль так долго ехать в поезде, да еще на пароходе. Впрочем, его и не спросили. Ему тогда было всего восемь лет.

Отъезд состоялся в самое тревожное время. Гражданская война была в разгаре. На станции Белгород, во время пересадки из вагона в вагон началась паника. Возле вокзала вдруг загремели выстрелы. Дело было ночью. Пассажиры бросились кто куда. Толпа оттеснила Марусю. Она слышала, как Митя плакал и звал ее. Но затем поезд тронулся. С тех пор она никогда уже не видела своего брата и не имела о нем никаких сведений. Были слухи, что поезд, на котором они ехали, потерпел крушение, и многие пассажиры погибли. Но проверить эти слухи не удалось. Тогда были испорчены все телефоны и телеграфы; даже о приходе неприятеля давали знать, зажигая на курганах костры.

Ночью сигналом служил огонь, а днем — дым. Этим способом пользовались лет шестьсот тому назад наши предки, оповещая о нашествии татарских орд. В двадцатом веке пришлось прибегать к этому старому способу.

Маруся все время вспоминала брата. В ее воображении он все еще оставался восьмилетним мальчуганом, хотя на самом деле ему должно было бы теперь исполниться пятнадцать лет. Впрочем Маруся была уверена, что он погиб.

Вернувшись из кино, Маруся уложила Олю, которая давно клевала носом, а сама подала ужин. За ужином они толковали о недавних страшных событиях.

Затащили к себе и Андрея Петровича.

— Н-да, — говорил он, поливая пельмени уксусом, — были передряги. Помните, как меня бандит этот Горелов допрашивал. Раздул головешку и в морду мне тычет, а сзади стена и податься некуда. Допытывал, где красные.

— А помните, как у нас в саду зарытый пулемет искали? Ведь чуть дом со злости не сожгли, а никакого пулемета и в помине не было.

— А как свинью у Поваленок белые ручной гранатой взорвали. Ведь вот подлость, из озорства просто.

— А сколько народу тогда погибло в дороге. Тогда нужно было по местам сидеть. У наших одних хуторян мальчишка вздумал в Кременчуг к деду пробраться. Ну, его по дороге и прикокошили. Мол, разнюхивает, что и как... Шпион.

Носов слегка подмигнул Андрею Петровичу. Некстати, мол, завел про это речь. И действительно, Маруся как-то грустно вдруг поникла головою.

— Ну, не все гибли, конечно, — стал изворачиваться Андрей Петрович, — бывали случаи, что и ничего... Раз на раз не приходится... Многие и выбрались. Слыхали, от Ивана Сурова письмо из Парижа было? С голоду помирает. Жить вовсе не на что и работы нет...

— Ну, что толковать, — сказал Носов, — мало ли горя на свете.

— Верно.

А в этот самый час в убогой мансарде сидел Митя и грыз сухую корку, глядя на расхаживающего по комнате художника.

Шум столицы доносился сюда, подобно рокоту моря.

— Митя, — Крикнул вдруг художник, — посмотри-ка под матрацом, нет ли там вязаного шарфа. Его можно продать ...

— Да ведь вы ж его отдали зеленщику в счет долга.

— Да... да... Гм.

Художник перестал ходить, сел на кровать и задумался.

— Ну, — сказал Андрей Петрович, — мне пора до дому, спокойной ночи.

Маруся и Дмитрий Иванович проводили его до калитки.

Небо было безоблачно, звезды сверкали, а из-за прямых тополей выходила медно-красная луна.

Над рекою пел стройный хор, а ему как аккомпанемент отвечал собачий лай со всех дворов Алексеевска.