Пока Boeing выписывал вираж над Белградом, он искал над слиянием рек, где-то во времени, две крошечные точки, которые когда-то давно прощались навек и на которые теперь он взирал из перспективы Бога, облаков, птиц, как на чью-то совершенно чужую жизнь. Он спал, пристегнутый к креслу первого класса, даже и не заметив, как стюардессы «Air France» заботливо укрыли его пледом.

— О Боже, он когда-нибудь заткнется?! — думала она, кутаясь глубже в поднятый воротник кожаного пиджака, в то время как таксист, не умолкая, хвалил ее за то, что она отправилась так далеко за город только ради того, чтобы поужинать в Замке.

— Поверьте, — он поворачивал к ней лицо, испещренное синими прожилками, — нигде больше нет такого обслуживания и такой кухни!

Хотя сумерки уже опустились на долину, будто крышка, построенный на возвышенности у самого склона горы, Замок все еще удерживал в стеклах своих овальных окон отблески солнца, тонувшего за горной грядой на западе.

— Прежде чем с ним случилось это несчастье, их шеф-повар десять лет проработал у французского консула, а тот уж, наверное, знал, что ест! Но никогда не угадаешь, что тебя ждет в жизни…

Благодаря какому-то оптическому обману Замок некогда живших здесь графов, владельцев зеленой долины по обе стороны реки, все больше удалялся, как будто заколдованный, чем дольше они ехали через влажные темные поля.

— Правда? — сказала она, только чтобы поддержать разговор.

— Второе, — продолжал разговорчивый таксист, ведя машину по кривой турецкой дороге, чья брусчатка была покрыта тонкой перепонкой асфальта, — простите за выражение, у нас в городе не самым лучшим образом смотрят на женщину, которая ужинает одна в ресторане. Простые люди, народ: случается, что пристают, а в Замке вам не о чем беспокоиться, никто вас и пальцем не тронет, упаси Боже, потому что там железная дисциплина… Это все-таки тюрьма, тут всякого-разного не может быть, пусть снаружи, как ресторан, понимаете, и, опять же, заключенные, то есть официанты, прекрасно знают, что их вернут обратно, стоит им только…

— Большое вам спасибо… — сказала она, только чтобы что-то сказать, еще глубже зарывшись подбородком в ветровку.

Она провела всю ночь в спальном вагоне, не сомкнув глаз, и весь день в скучном городе, где никого не знала. Она ждала вечера, переживая, что усталость от долгой дороги оставила следы на ее лице и что она плохо выглядит. Когда-то она могла танцевать всю ночь напролет, а утром не чувствовать ни усталости, ни озноба, что сейчас распространяется по всему ее телу, забираясь глубоко под кожу.

— Не скажи я вам, вы бы и не заметили, в чем дело! — смеялся таксист.

— В чем? — она очнулась от дремы, сковывавшей ей лицо.

— Многие и не замечают, что их обслуживают заключенные! Но вам нечего бояться: официантов выбирают только из тех, что примерно себя ведут. А, кроме того, в ресторане за ними постоянно следят надсмотрщики…

В тот момент, когда машина, кряхтя, поднялась по серпантину на парковку, и на последних этажах Замка погасли окна, в которых догорал день. С площадки перед пузатым зданием с толстыми стенами и массивными, неуклюжими сводами, была видна долина, залитая фиолетовыми сумерками, в которых светились огоньки разбросанных там и сям деревенских домов. Слева и справа от главного здания вытянулись трехэтажные, очевидно, пристроенные позже, павильоны с маленькими окнами, защищенными металлическими решетками.

— Если вы спросите меня, — сказал таксист, возвращая ей сдачу, — лучше всего заказать фазана…

— На сколько персон? — встретил ее у входа администратор, а, когда она объяснила ему, что будет одна, он повел ее между рядами столов, за которыми в благоговейной тишине жевали гости.

Она увидела его, склонившегося над столом у окна. Даже несмотря на возбуждение, полностью парализовавшее ее, она мгновенно оценила обстановку: все столики в той части зала, которая по логике вещей должна была быть его зоной, были уже заняты, а администратор уводил ее все дальше в противоположную сторону, к столику на двоих возле бутафорского камина, из которого рвался электрический свет из пластикового полена.

Ее сердце билось как сумасшедшее, в ушах у нее звенело; ей становилось дурно от одной мысли, что весь этот долгий путь, все часы, проведенные в ожидании встречи с ним, могут оказаться напрасными, если ей дадут столик там, где посетителей обслуживает абсолютно другой заключенный.

— Пожалуйста… — проскулила она, не узнавая собственного голоса, — я могу получить место у окна?

Темное лицо администратора глядело на нее спокойно, из какой-то невероятной дали, населенной лишь шумом приглушенного разговора и звоном столовых приборов.

— Там нет свободных столиков… — сказал он полным спокойствия и терпения голосом.

— Мне совсем не обязательно сидеть одной! — вскрикнула она почти отчаянно, а потом попыталась улыбнуться. — Веселее ужинать в компании!

Администратор какое-то время осматривал ряды столов, а затем оценивал ее и, наконец, направился к одной семье. Пока она ждала, а он стоял, наклонившись к их столу, полноватая женщина недоверчиво рассматривала ее из-под локтя администратора, а вместе с ней и ребенок, один из тех тупых замкнутых детей-старичков, что выглядывают из своей раковины в ожидании, когда станут точно такими же посредственными и злыми, как и их родители. Мгновенно узнав все о них, она все-таки старалась им понравиться, стоя посреди зала, чтобы они не отказали ей, не сказали, что у них интимный разговор и что они поэтому не могут никого принять за свой стол. Наконец, судя по всему, переговоры успешно завершились — они согласились! Надсмотрщик услужливо отодвинул ей стул и дал меню. Отец семейства сделал нерасторопное и неловкое полуучтивое движение, как будто встает, чтобы поприветствовать ее, и все-таки так, чтобы при этом не слишком напрячься, в то время как его жена краем глаза испытующе изучала ее как возможный источник опасности. Ребенок тупо уставился на нее, жуя кусок мяса.

Но теперь она была здесь! В его зоне. И могла смотреть на него сколько душе угодно. Он показался ей незнакомым в тесной рубашке официанта, с короткими волосами, прореженными сединой. Она зажмурилась от болезненного желания почувствовать прикосновение этих смуглых рук с длинными тонкими пальцами.

— Хлеба! — сказала мать. — Без хлеба нельзя!

Он выходил из кухни, неся в поднятой руке поднос, нагруженный дымящимся мясом. Она ничего не могла прочитать на его спокойном лице, кроме сосредоточенности на том, чтобы перенести еду с одного на другой конец зала. Стол, который он обслуживал, судя по всему, какое-то мещанское семейное торжество — шесть разряженных женщин и их лысеющих мужей — даже не обратили на него внимания. Как она ненавидела этот комфортный провинциальный ресторан и все места, «где можно хорошо поесть», это гнездо гастрономии, загородное место отдыха, полное множества ртов, серьезно пережевывавших пищу, будто занимаются каким-то важным делом, этих солидных отцов местечковых семейств, их почтенных супруг, пытающихся скрыть под складками широких платьев толстый слой жира — всех их, не подозревающих, откуда этот официант, что их обслуживает, и какую вину он искупает в этой переоборудованной конюшне местной сельской знати, с бутафорскими канделябрами и стилизованными зеркалами массового производства с итальянских фабрик… У них есть горы, чтобы таскать свои толстые задницы вверх по тропинкам, река, чтобы мыть машины по выходным, лес, чтобы собирать грибы, Замок, чтобы не потерять ощущения своего славного прошлого; теперь они отняли у нее и его и поставили прислуживать себе, не зная его ценности, совсем как деревенские дети, случайно получившие дорогую и слишком хрупкую игрушку, с которой не умеют играть.