— Сплю.

— С кем?

— Не с вами, это уж точно! Кофе, чай или сок?

О чём она думает, когда гуляет высоко над замёрзшей землёй? О городах, в которых она побывала, но которых при этом никогда не видела? О вечно одном и том же отеле для экипажа самолёта? Об автобусе на рассвете, который везёт ей по неизвестным спящим кварталам? О жадности, которая липкими пальцами сгребает парфюмерию и блоки сигарет? О ком-то своём на земле?

— Кофе, чай или сок?

— Какая погода за бортом?

— Переменная облачность.

— Когда мы прилетим?

— Вовремя. Кофе, чай или сок?

Она шагает по небу среди людей, охваченных дремотой, и собирает шуршащие картонные стаканчики.

— Уважаемые пассажиры, через несколько минут мы начнём снижение. Просим вас не покидать свои места и оставить ремни пристегнутыми до полной остановки двигателей. Спасибо.

Она находит свободное кресло рядом с окном, со вздохом пристёгивается, и смотрит на крыши ещё одного города, который её не радует.

— Выход через переднюю дверь…

— Что с тобой сегодня? — спрашивает её старший проводник.

— Да ничего — говорит. — Развожусь.

Раскаленная улица.

Мертвые, ссохшиеся тельца мух лежат в августовской пыли выцветших витрин, Бель Ами и Пуфко убивают время. Над ними вялый тент кафе «Парк» — перед ними теплое пиво, получившее награду на последней выставке в Брюсселе.

Затянутый в темный костюм, похожий на тень, улицу переходит старик.

— И куда это он собрался? — спрашивает вслух Бель Ами.

— Какое мне дело! — говорит сквозь зубы Пуфко.

— Как думаешь, куда он идет?

— Заткнись!

Бель Ами с усилием разворачивает тело в плетеном кресле. Старик пересекает сноп света и зноя, исчезнув на секунду в блеске витрин.

— Ищет что-то в карманах…

— Как тебе не лень в такую жару?

— А с чего бы мне было лень?

Очертания старика снова складываются воедино, выплыв из света, и он останавливается на участке, где до недавних пор стоял дом, а теперь лишь бетонная пыль со следами шин грузовика. Его черный костюм покрыт пылинками толченого кирпича.

— Откуда вдруг столько птиц? — спрашивает Пуфко. — А ведь еще не осень!

Старик превращается в памятник с улыбкой, отлитой из бронзы. У Бель Ами неожиданно пробуждается интерес, потому что он замечает, что из глубины Главной улицы приближается облако птичьих крыльев.

— Кажется…

Пуфко хватается за голову:

— Господи, сколько птиц! Облако все больше и больше.

— Кажется, они прилетают из-за него… — бормочет перепуганный Бель Ами.

— То есть как?

— Думаю, дело в его доме!

Все больше птиц прилетает по улице, разделенной тенью на острие ножа и оставленный им разрез. Можно почувствовать ветер на лице и сухой, шумный трепет их крыльев. Подобно косяку рыб, подобно теням, оставляемым этим косяком на песчаном дне, маленькие серые пятна прилетают, неся с собой волну запахов старого рынка; запах сухого сена, запах подгоревших блюд, называемых бамия, называемых шиш-чевап, называемых соган-долма, называемых паче[8]… Птицы толкают перед собой эти запахи крыльями по опустевшей улице, толкают их совсем низко вдоль блестящих рельсов, тонущих в растопленном гудроне, через гранитные плитки трамвайных путей. Эти птицы.

Старик рассыпает зерна пшеницы, и они хватают их на лету.

С другой стороны города прилетают новые стаи.

Одна с запахом засаженных капустой садов, другая со вкусом новых районов, построенных из бетона. Это вкус раскрошенного стекла и разбитых зеркал.

И их старик кормит пшеницей.

С гор над городом прилетает третья стая. Она пахнет влажностью тенистых садов и водой, в которой есть железо.

Их старик кормит зернами кукурузы.

Воздух начинает бурлить от трепета птичьих крыльев.

— Дело в его доме… — шепчет Бель Ами, а затем, поскольку Пуфко не слышит его из-за шума стай, он выкрикивает: — Дело в нем! В доме!

Пуфко обводит взглядом пядь за пядью горячего асфальта, но не находит дома.

— Там нет никакого дома…

— Этот дом… — кричит Бель Ами.

— Я не слепой! — Пуфко снимает солнечные очки и жмурится на свету. — Ведь прекрасно видно, что нет никакого дома!

— Но он…

— Его нет!

— Этот его дом… то есть я хочу сказать…

— Что?

— Он там стоял, понимаешь? А потом его снесли, понимаешь?

— Какая разница?

— Его дом снесли, но птицы и дальше прилетают, понимаешь? Они и дальше прилетают, понимаешь?

Птицы падают на старика. Они уже сидят у него на голове, на плечах, на ушных раковинах, наполовину съеденных их клювами, на носках его высоких, аккуратно зашнурованных ботинок. Они цепляются за его улыбку, висящую в воздухе на уровне губ. Птицы стоят в воздухе на своих местах, точно на тех местах, где когда-то были их любимые подоконники, их печные трубы, их антенна радиоаппарата марки «Телефункен» производства 1929 года.

— Понимаешь?

— Что тут понимать? — спрашивает себя Пуфко.

— Они и дальше прилетают, хотя больше нет окон… То есть — ничего больше нет, понимаешь? Ничего, за что можно уцепиться!

— Думаешь, просто так?

— Ну да, без смысла!

— Совсем без смысла?

— Ну да, они привыкли прилетать, и теперь им странно…

Так же неожиданно, как прилетели, птицы одним движением крыльев, по какому-то молчаливому птичьему сговору устремляются обратно — каждая стая в свою сторону, каждая птица в свою стаю. Старик не смотрит им вслед. Проходя мимо кафе «Парк», он заметил двух бездельников под зонтиком, но они не произвели на него никакого впечатления.

Внезапно среди запахов, оставленных птицами, Бель Ами выхватывает откуда-то запах путешествия. Его ноздри расширяются, его ноги вдруг теряют покой:

— Надо бы уехать…

— Не годится… — говорит Пуфко сквозь зубы. — Да и откуда взять бабок?

— Нас разве что чудо могло бы спасти!

— Только чудо.

— Чудеса случаются… знаешь когда?

— Когда? — попадается наивный Бель Ами, восьмой раз за день.

— Никогда! — говорит Пуфко в приступе дикого смеха.

Но чудо случилось несколько минут назад у них на глазах. Чудо, которое выбрало время в пятницу, в полдень, время в августе 1959, время в Сараево. Непонятное чудо.

Два бездельника больше не думают об этом живом, трепещущем облаке, состоящем из маленьких птичьих тел. И все же это облако останется лежать похороненным где-то в кинотеке виденных ими картин, и однажды, когда они осознают его присутствие, это птичье облако унесет их в другой город, в котором они будут так заняты обычными вещами, что им будет недоставать благословенных дней скуки.

— А как бы было здорово… — напевает Бель Ами, потягиваясь в кресле.

— Ох, да заткнись ты, пожалуйста! — говорит Пуфко.

Жан Жик и не заметил, как в Париже пронеслось восемнадцать лет с тех пор, как он не был на родине. Его родители в заброшенном южном селе давно уже померли, а родной край выцвел, как метафора. Раскаленный камень под ногами, жужжание мух, скука и облако пыли, посреди которого топочет стадо овец — это все, что он смутно помнил. В Белграде, где он начал изучать моделирование театрального костюма (его выгнали из Академии после первого курса), у него все равно никого не было. Где же в действительности его дом? Кому он принадлежит? Он лишился даже и своей фамилии, потому что французы с трудом произносили Янич. Яницх! И так из Янича он превратился в Жан Жика. Бьен! Он вспоминал о своем происхождении время от времени, когда читал в «Л’Эспрессе» или «Пари-матче» статьи о себе. «Гениальный балканец одевает француженок!» Или: «Как скромный закройщик стал королем моды!».