– Недавно привезли, скучает по дому. У меня дочка такого же возраста, как задержусь на работе, тоже скучать начинает, – объяснила женщине Дина Васильевна и обратилась ко мне: – Томочка, давай договоримся, ты не будешь больше плакать, я с тобой погуляю, а потом твоя мама приедет.

Я всхлипнула, но реветь дальше не было сил. Дина Васильевна поносила меня по коридору и снова занесла в палату. Хотела было положить на койку, но я вцепилась в нее и захныкала.

– Тома, ты же обещала, что больше не будешь плакать, – мягко сказала она и погладила по спине. – А может быть, у тебя что-то случилось?

– Я на горшок хочу, а тетя ругается, – наябедничала я шепотом.

И рассказала, что утром, когда вошла няня и принялась менять мокрое белье под лежачими девочками, я попросила одну из них посадить меня на горшок, но та никак не отреагировала. Может, не расслышала? И, когда она приблизилась к моей койке, я завопила во всю глотку:

– Тетенька, я на горшок хочу!!!

Няня повернула голову в мою сторону:

– Что, без горшка не уссышься? Думаешь, я перед одной тобой стоять буду? У меня, кроме тебя, целый корпус, – мрачно заявила она и ушла.

Я в этом возрасте никогда не мочила простыни, и даже понятия не имела, как это делать прямо на постель? И реалии казенного заведения – ходи под себя и жди, когда перестелют – мне были неведомы. И это все я изложила Дине Васильевне. Та достала из-под койки горшок и, усадив меня на его, кликнула нянь в палату. Прибежали сразу три, и она строго сказала им:

– Вот эту девочку надо обязательно высаживать на горшок, она под себя не ходит. Поэтому подходите к ней почаще. Она все понимает и прекрасно разговаривает.

Трое нянь, уперев руки в бока, удивленно разглядывали меня. Одна, самая бойкая, стала оправдываться:

– Знаете, нам бывает некогда. Если мы не сможем подойти, пусть она просит девочек посадить ее на горшок. Вот, например, Нина может сажать ее на горшок.

– Нина, будешь сажать Тому на горшок? – дружелюбно спросила Дина Васильевна мою соседку по койке, уже взрослую на вид девушку.

– Ладно, буду, – покорно согласилась Нина, самая тихая и безотказная девочка в палате.

Няни постояли, недоуменно переглядываясь, подняли меня с горшка, посадили в коляску и вышли из палаты. Из-за двери я услышала их недовольные голоса и поняла, что недовольство в мой адрес.

***

Через койку от меня лежала еще одна взрослая девочка лет четырнадцати. Она была для меня самой страшной после по-овечьи стриженой Надьки. У неё была неприятная привычка – подойдет к человеку, заведет свои руки за спину, оттопырит губу, закатит глаза на лоб и прогнусавит: «Ну чо?».

Меня пугало ее сходство с бабой Ягой, нарисованной в книжке, что осталась дома. Вспомнилось, как однажды вечером родителям надо было срочно куда-то отлучиться. Они уложили меня в постель, а чтобы не скучала, сунули в руки первую попавшуюся книжку с картинками. Я открыла ее и увидела бабу Ягу, летящую в ступе. Стала внимательно разглядывать её, изучая каждую черточку, и до того, видимо, напрягла глаза, что мне показалось, как баба Яга шевельнулась. Я так отшвырнула книжку, что она улетела под родительскую кровать, а я натянула на голову одеяло и боялась выползти оттуда. Так и уснула, не дождавшись возвращения родителей.

И вот сейчас эта ожившая баба Яга донимала меня своими «ну чо?». Случись это дома, я бы тут же бойко показала ей язык, но здесь от испуга лишь вжималась в спинку коляски и умоляюще смотрела: отойди, пожалуйста…

Потом принесли мои вещи – тетрадку и коробку с цветными карандашами. Открыв коробку, я посмотрела на цветные карандаши, и в горле снова застрял комок слез. Вспомнила, как эта коробка лежала на комоде, как я ее впервые открыла, какими яркими они показались тогда и как поблёкли здесь.

А когда ввезли мои ходунки (мать обшила их так же, как коляску) и поставили меня в них, я повисла, не опираясь на ступни, так ослабла за время сидения в коляске и безутешного рева.

Своей маленькой головкой я не могла найти словесное обозначение того, что произошло, и еще не знала слова «предательство». Я чувствовала, что меня просто столкнули в глубокую и страшную пропасть, на дне которой копошились, шевелились, пытаясь выжить, такие, как я, и не такие, как положено быть детям, – дети-инвалиды.

Две недели прошли как один длиннющий кошмар, дни были уныло похожи один на другой. Я еще наивно надеялась, что меня отсюда непременно заберут, но человек оттого и живет дальше, что не знает, каково его будущее.

Через две недели в детдоме открыли второй корпус, и нас разделили. Совсем тяжелых лежачих и невменяемых оставили на своих местах, а остальных, включая меня, перевели. И снова серая продолговатая комната, кровати в два ряда, как в солдатской казарме, пять окон и небольшая печка.

Моя койка оказалась за этой самой печкой, по ночам я смотрела на отблески огня, тихонечко плакала и панически боялась открытых окон. Ведь у нас дома окна на ночь всегда закрывали ставнями, а вдруг кто залезет.

Дня через три после расселения, когда нас утром подняли и я уже сидела в коляске, в палату вошла воспитательница с двумя большими коробками и сообщила:

– Девочки, я принесла вам подарки. Сейчас каждой дам по подарку, но если кто не будет слушаться, у того подарок заберем. Ну, с кого начнем?

Одну коробку поставила на пол, а из второй стала извлекать ленты и расчески. Раздав девчонкам по ленте и по расческе, она нагнулась к коробке, стоящей на полу, и стала перебирать находящиеся в ней предметы. Выудив из кучи оберточной бумаги маленькую куклу, протянула ее мне. Я скорчила недовольную мину – никогда не любила кукол, и дома-то в них не играла.

– Ты чего сквасилась? – удивилась она.

– Ленточку хочу, – осмелела я.

– Ну и на что ты ее будешь привязывать? На уши? – хмыкнула она, указав на мою наголо обстриженную голову. Сунула мне в коляску куклу и вышла из палаты.

Девчонки примеряли яркие ленты и вертели в руках большие, видимо, для длинных волос, расчески. А я, сидя в коляске с нежеланной куклой на коленях, завидовала их подаркам и волосам. Ничего хорошего в кукле не было – белое платьице в мелкий красный цветочек, грубо нарисованное личико, на голове коричневая закраска, обозначающая волосики. И я ни капли не жалела, что она у меня через час исчезла, наверное, кто-то из нянь утащил домой для своих дочек.

А еще через два дня нам выдали покрывала ядовито-зеленого цвета, тоже представив как подарки. В «мертвый час», так именовали время дневного сна, они висели на спинках кроватей, и я, не умевшая спать днем, смотрела на них до боли в глазах.

***

Однажды утром я глянула на противоположное окно и увидела на крыше соседнего корпуса снег. Вот и зима пришла. Снег на крыше лежал такой же пушистый, как и у нас дома, во дворике…

На улице был мягкий зимний день. После обеда ходячая ребятня, у кого была теплая одежда, высыпала во двор, а я сидела в коридоре напротив окна, смотрела на закрытые ворота детдома и мечтала, как ко мне приедут родители, привезут мою черную шубку с белой шапочкой, и отец на руках понесет меня на станцию.

Через три или четыре дня приехала мать, я упросила ее вынести меня на улицу. Она сначала ссылаясь на то, что меня не во что одеть, ведь вся моя зимняя одежда осталась дома. Но меня поддержали девчонки, посоветовав ей завернуть дочку в одеяло. Сидя с матерью на улице, я поначалу боялась спросить: когда меня заберут домой? Но потом осмелела и спросила.

– Вот когда приедем вдвоем с папой, тогда и возьмем тебя домой. Я же одна не донесу тебя до станции, – виновато ответила мать. И так стыдливо отвела глаза, что я уже окончательно убедилась в том, что меня сюда определили надолго.

После её визита я слегла с температурой, а утром по всему телу высыпала розоватая сыпь. Главврач решила, что это ветряная оспа и уже собралась отправить меня в изолятор, но я сказала, что дома болела ветрянкой.