Ханна рассмеялась. В самом деле, она не испугалась, когда Боян дотронулся до нее. Но потом она задумалась: Лиат ужасно страдала от преследований Хью. Ханне ухаживания Бояна тоже не сулят ничего хорошего: принца не признают виновным в соблазнении, а вот она потеряет право быть «орлицей». А ей очень хотелось остаться на королевской службе. Может быть, именно поэтому ей трудно понять выбор Лиат — как можно отказаться от своей клятвы и тех преимуществ, которые давала ей эта служба? Ханна не могла уже представить себе иной жизни. Теперь ей казалось, что в ней живут два разных человека: одна Ханна из Хартс-Рест и Ханна-«орлица». Та, которая словно всю жизнь ждала, когда в их деревню приедет Вулфер и предложит ей значок и плащ «орла».

— Я «орлица», — сказала Ханна вслух, — и хочу ею остаться. Скажите, брат, что мне делать, если принц…

— Не знаю, — сочувственно сказал он.

Довольные Боян и Сапиентия появились из шатра лишь после полудня. Брат Брешиус прочел молитву о здравии живых и помолился за упокой душ павших в битве. Созвали военный совет, где обсуждались дислокация сил противника, активность врага на границе, откуда в прошлый раз начались атаки; строили предположения, какие еще силы могут скрываться в засаде. Разведчики доложили, что ночью они нашли и убили полдюжины затаившихся куманов. Леди Удальфреда сообщила, что куманы сожгли по меньшей мере десяток деревень вокруг Ферстберга и теперь беженцы стекаются в город. Сообщения других лордов и военачальников звучали почти так же. Унгрийцы же рассказали, что из-за засухи и набегов люди уходят на юго-запад. Вдоль границы с Аретузой куманы то и дело совершают нападения, а во время зимнего солнцестояния были знамения, предвещающие грядущие беды. Сапиентия подозвала Ханну:

— Ходят слухи об огромных армиях куманов, которые движутся в этом направлении. Теперь у нас есть доказательства, что это действительно так. Но у нас недостаточно сил, чтобы противостоять вторжению. Ты, моя верная «орлица», должна вернуться к моему отцу, королю Генриху, и рассказать обо всем. Передай, что я прошу его прислать войска для защиты границ, в противном случае мы не сумеем отбиться.

Боян гордо смотрел на Сапиентию, как наставник смотрит на своего ученика, впервые принимающего важные решения самостоятельно. Потом он весело подмигнул Ханне.

Принцесса жестом велела Ханне подойти ближе.

— У меня есть и личное послание, — вполголоса произнесла она. Ханна наклонилась, и Сапиентия прошептала ей на ухо: — Ты мне нравишься, Ханна, ты верно и хорошо мне служила, но вспомни, что случилось с ведьмой, которая соблазнила отца Хью. Вы были знакомы, и она могла оставить тебе некоторые из любовных зелий. Я, конечно, уверена, что ты ими не воспользуешься, но тем не менее тебе придется уйти. Когда ты вернешься, мой муж забудет это утро и все, что было.

Ханна совсем не была в этом уверена, но нисколько не жалела, что уезжает. Разумеется, Боян был довольно привлекательным мужчиной и наверняка — искусным любовником, но ей никогда не забыть, с какой легкостью он пытал кумана, зная, что тот все равно ничего не скажет. Ему это было и не нужно. Он просто мстил за смерть сына.

На рассвете Ханна покинула лагерь, попрощавшись с принцессой и братом Брешиусом, который благословил ее и прочел молитву. Она придержала лошадь возле повозки кераитской колдуньи, но не увидела ни старухи, ни ее юной ученицы. Дверь была плотно закрыта, правда, занавеска вроде бы слегка дрогнула. На всякий случай Ханна помахала на прощание рукой.

Она направлялась на запад, за ее спиной вставало солнце. День обещал быть ясным — подходящая погода для путешествия, солнечно и немного прохладно. Когда лагерь остался позади, Ханна запела, и ее песню подхватили сопровождающие ее воины:

Я подниму глаза, чтобы увидеть небо,

Ведь помощь придет оттуда.

На помощь нам придет Господь,

Что землю сотворил и небо.

Он охранит нас от всякого зла,

А Владычица спасет наши души.

Но ее мысли все время возвращались к кераитской принцессе. Неужели ей действительно все приснилось?

Сердце по-прежнему болело.

Вечером, в перерыве между Весперами и Комплиниями, Алан вышел из часовни. Он хотел в тишине прогуляться по двору. Горе и Ярость брели за ним по пятам. Вскоре он обнаружил, что стоит в зале, где слуги выметают старый тростник и солому. Они не заметили его, но все же разговаривали шепотом. Закончив уборку, они вышли и закрыли дверь, зал погрузился в сумрак.

Надежды у Алана осталось не больше, чем света в этом зале, который привели в порядок, аккуратно расставили по местам столы и скамейки. Но когда Алан двинулся вперед, он задел ногой скамью, налетел на стол и, споткнувшись о первую ступеньку небольшого помоста, где стояло кресло графа, тихонько выругался. Горе заскулил, Алан дотронулся до резной спинки кресла, погладил подлокотники в виде гончих и вздохнул.

В зале стояла тишина, но до Алана доносилось тихое пение. Толстые каменные стены заглушали звуки вечерней службы. Сегодня впервые Лавастина не удалось посадить в постели — его тело стало чудовищно тяжелым. Ни молитвы, ни лекарства — ничего не помогало, граф постепенно каменел.

Алан сел в кресло отца. Ему легче было сделать это в одиночестве, без направленных на него любопытных взглядов, без поклонов и прошений, которые не заставят себя ждать. Скоро здесь соберется множество людей, чтобы посмотреть, как он займет это место. Сейчас же он может попробовать привыкнуть к нему, если такое вообще возможно.

Когда в зал вошли люди, он виновато вскочил. Пришла Таллия, которую сопровождали несколько человек.

— Ты не остался на вечернюю службу. Я молилась… Молилась, чтобы Господь забрал его как неверующего. Ты же понимаешь, что в такой ситуации это самое лучшее. И мне был ответ на мои молитвы: Владычица сказала, чтобы я построила часовню в ее честь. — Таллия неуверенно взяла Алана за руку, словно хотела услышать его одобрение. Алан только пристально смотрел не нее.

— Милорд Алан! — К ним подбежал заплаканный слуга. — Он очень плох, милорд. Вы должны поспешить.

Алан бросился наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Дверь в комнату графа была открыта, Алан вбежал и сразу увидел, насколько неестественно прямо лежит Лавастин. Возле постели лежал Ужас.

Алан опустился на колени и взял отца за руку: она напоминала кусок белого мрамора и цветом, и тяжестью. Взгляд Лавастина переместился на лицо сына, он раскрыл губы. Алан знал, что граф еще дышит, хотя грудь уже не поднималась.

В комнате вдруг резко запахло мускусом, а потом этот запах исчез так же внезапно, как и возник. Алан посмотрел на собак, которые теснились возле Ужаса, замершего возле кровати Лавастина.

Лавастин что-то пробормотал. Его голос был едва слышен, но Алан почти все свободное время проводил у постели отца и понимал его с полувздоха.

— Самый верный.

Осознание произошедшего потрясло Алана — Ужас умер, перешел в другой мир. Вот почему остальные собаки обнюхивают его. Они пытаются учуять родной запах, но пес превратился в камень и пах как камень. Господи! Скоро за ним последует и Лавастин.

— Алан. — Только благодаря силе духа Лавастин еще был жив, хотя не мог шевельнуть и пальцем. — Наследник.

— Я здесь, отец.

Его сердце разрывалось на части при виде страданий отца, хотя сам Лавастин, возможно, ничего не чувствовал — ни один мускул на его лице не двигался, его лицо ничего не выражало — он и в самом деле превращался в камень.

Но Лавастин не был бы самим собой, если бы не его упрямство и решительность.

— Должен. Иметь. Наследника.

Из часовни донесся псалом:

Все вернется на круги своя.

«В тот день, — сказал Господь, —

Мы разрушим ваши колесницы и поразим коней.

Мы сокрушим города и снесем крепости.

Мы уничтожим всех колдунов,