Ну, и сразу стало все понятно, враз поумнел, вернулся другим человеком:

„Дорогие товарищи, я же не знал…“

Вдруг, как-то внезапно спохватившись, оборвав на полуслове свой рассказ, Пучков-Безродный сползает с нар к параше.

Вокруг гул голосов. Люди коротают время в разговорах. Рядом со мной тоже перекидываются всякой всячиной. Среди гула слышу:

— Ухо полметра… голова уже сделана…

— Ее тоже будут отливать в бронзе?

— Да.

— Сколько же частей будет в голове?

— Я не знаю, но колоссальная работа, самый большой монумент…

— Так что это будет прообраз по существу?

— Скажите мне лучше, сколько стоит?

— Сумма астрономическая…

Возвращается от параши и снова усаживается рядом со мной Пучков-Безродный.

— А теперь мы покурим, угощайтесь, — заулыбался он, поднося кожаную папиросницу.

Закурили. Вдруг Пучков обернулся. Прислушивается. Я тоже оборачиваюсь: сдвинуты друг к другу головы, между ними, вытянув тоненькую шейку, Сергей Иванович дрожащим от волнения голосом полушепотом читает Некрасова:

— Вынесет все… Тут вдруг губы Сергея Ивановича задергались, он остановился, но в тот же миг взял себя в руки:

Пучков-Безродный покачал головой:

— Жаль, что не придется. — Что вы сказали?

— Сказал, что не придется… Мне-то уж во всяком случае… Шестьдесят лет — не двадцать…

— Почему же? Еще поживете лет тридцать…

— Спасибо. Там бы, пожалуй, прожил бы, а здесь считай за год десять лет долой.

— Скажите, по-вашему, все погибло безвозвратно?

— Ух ты черт! — старик вдруг выпрямился, держась рукой за доску нар. — Зачем бы я стал вашу голову мутить! Это было бы слишком… вроде Леонида Михайловича — все валить в одну кучу. Да будет вам известно, что по натуре я оптимист. Вы что же думаете, что я могу сказать, что все здание на песке? Нет уж, дудки! Шалишь, нас не собьешь…

Старик вдруг качнулся и тут же схватился за нары. Меня поразила необычайная перемена во всем виде этого насмешливого и, как мне показалось, не совсем серьезного человека. Лице его очень побледнело и как-то странно оскалилось.

— Я так полагаю, — проговорил он, тяжело дыша, — надо только не терять точку опоры…

— Можно мне спросить?

— Какой разговор, спрашивайте.

— Мне показался схожим ваш строй речи с речью Кондратьева. Тут как-то словно один человек…

— Вообще, честно говоря, на данном отрезке я на все смотрю его глазами, даже чудно: говорю его словами, а вы вот что, вы еще очень молоды и находите в себе силы бороться за свою правоту, берите пример с Кондратьева.

— Советуете держаться до конца?

— Не могу советовать другое, с меня пример не берите, уже силёнки оказались не те, и я еще всего не знал, а для вас единственная мера борьбы — держаться, пока хватит сил.

Старик вдруг обернулся.

— Беседуете? — любопытствует остроносенький Сергей Иванович, подвигаясь к нам.

— Да, — усмехается старик Пучков, — что остается делать? Все об одном и том же, материала до черта.

— Что же? — морщится Сергей Иванович, — справедливо, Cogito ergo sum— я мыслю, следовательно, я существую.

— У вас есть курить? — обращается он к Пучкову.

— Какой разговор? Курите!…

Старый политкаторжанин протягивает ему кожаную папиросницу.

— Скажите, дорогой Сергей Иванович, — ласково глядя на него, спрашивает Пучков, — просто не пойму вашу хандру, нам улыбающиеся люди нужны.

— Знаете, я вам не помощник, товарищ Пучков. А настроение тяжелое… Вы хоть понимаете, какое оно должно быть на осадном положении? Не желаете понимать, что можно обойтись без смеха.

— Ну, к чему, Сергей Иванович? Не хотел вас обидеть.

— Неужели вы думаете, что я способен на вас обидеться?

— Ну, это уж слишком, Сергей Иванович.

— Слушайте, у вас есть нервы?

— А как же!

— Тогда простите… Да, настроение тяжелое, по внуку скучаю. Вы тоже должны меня понять.

— Отлично понимаю, такая тема не требует пояснений. Отлично все понимаю.

— Тема сугубо личная, но как подумаешь, просто чудовищно… очень страшно было с близкими расставаться. Всяко на моем веку бывало, привык я и не к таким встряскам, только досадно подумать, за что на мою долю их так много выпадает.

Сергей Иванович беспомощно посмотрел на нас.

— Да что говорить… Мы жили одной семьей — я с женой и сын с невесткой и внуком. Мальчишка просто прелесть, умный парень… должен учиться в седьмом классе. По физике у него пятерка, по алгебре, по геометрии, а вот пение не любит, не любит, чудак. Я ему отдельную комнатушку устроил, в доме уж сам все делал, там у него паяльник, тисочки, пассатижики, мы с ним динамо крутили рукой…. как накрутимся. Очень радио любит — сам собрал радиоприемник. В электрокружке занимается, в Доме пионеров. Я помню, мы с ним кота мыли: нальем ванну, и туда его, окатим с ног до головы, ох, смешно, кот глаза выпучит, глаза большие, смотрит… И вот, свалилось несчастье — я здесь, а сын с невесткой из-за меня тоже получили путевку в жизнь. Он где-то на Севере, а она в другой части Союза, где-то под Уфой. Только я не знаю даже где они теперь, что с ними. Эх, у меня такое предчувствие — сердце сжимается.

— Ну, что это такое! — вырывается у меня.

— Вам в новинку, — вытянув шейку, проговорил Сергей Иванович, — а я уже хлебнул лагеря, как подумаю о них, сердце сжимается. Там порядки такие: зима, на улице мороз до сорока градусов, одеты плохо — телогрейка второго, а то и третьего срока, на ногах ватные бахилы и резиновые чуни… Когда привезли, там ничего не было, кроме леса. Потом сами железную дорогу провели — сто шесть километров. Примерзали пальцы к железу, уставали адски, а потом еще идешь по ледянке, часам к десяти вечера к зоне приплетались. Как пришел, как сел, — не могу встать… На пути каждую минуту останавливают, пересчитывают… Даже не знаю, что с ними теперь…

— Не убивайтесь, — вцепился в его руку старик Пучков.

— Я хотел только, товарищ Пучков, сказать: ведь всякое может случиться, ведь так?

— Не убивайтесь, поговорим лучше о чем-нибудь другом.

— О чем же?

— Например, попросим нашего молодого друга рассказать о положении на историческом фронте.

Вдруг старик Пучков закивал кому-то головой.

Неожиданно перед нами вырос Кондратьев. Он наклонился к старику. Старик радостно отозвался:

— Да — да… ну, дело-то какое… как хорошо, посидим, потолкуем.

Сергей Иванович пододвинулся немного, и Кондратьев опустился рядом с ним. Облокотись о колено, подпер рукой подбородок:

— А можно спросить, насчет чего разговор?

— Все о том же, — завертелся Пучков-Безродный, — Все о том же, что тут поделаешь? Ничем другим голова не забита… таких условий не сыскать нигде..

— Думаю, что для этого нас сюда и поместили… Сейчас такая политика — знай, сверчок, свой шесток…

— Ну? — перебил его Кондратьев.

— Нет, он правильно говорит, — сощурился Сергей Иванович.

— Ну, и что?

— Как что?.. Иезуитство, бандитизм — вот что.

— Об этом можно не спорить — до крайности безотрадная картина. Да, нам нелегко было понять, что его деятели те, кто кулаками могут стучать… Кондратьев повернул голову ко мне: