— Как слегка?

— Без вещей.

Скрипнул засов. Дверь приоткрылась.

Поддерживаю брюки, туже перепоясываюсь полотенцем. Вывели в коридор. У дверей дожидаются двое разводящих. Надзиратель наскоро ощупал.

— Принимайте!

— Следуй вперед!

Здоровенный разводящий на ходу подхватил меня выше локтя, а впереди по ковровой, красно-зеленой дорожке уже затопали бесшумные парусиновые сапоги второго разводящего.

В коридоре лампочки вполнакала. Мертвая тишина. Закрытые на замки двери камер. Мертво и глухо.

Вдруг передний оборвал у двери в другой коридор:

— Стой!

Сухой щелк стегнул по сердцу. Куда ведут? Что это? Зачем щелкают пальцами и хлопают ключом по ременной пряжке?

А это, как потом узнал, дают сигнал: веду, и если другие ведут такого же арестанта, то ответят щелком и хлопаньем по пряжке. Строгая изоляция!

Отворилась дверь в другой коридор. Закрытые на замки двери камер. Разводящие ускорили шаги. Еще отворилась дверь в другой коридор — лабиринт коридоров.

Лестничный пролет. По лестничным зигзагам наверх. Рядом пустой лифт, а меня пешком с этажа на этаж. А между этажами в лестничных пролетах металлические сетки.

Пятый, еще выше, вот шестой этаж. Поворотили направо. Яркий свет. Двери кабинетов. Треск пишущих машинок.

Одна дверь настежь. Мелькнули спины, плечи темно-зеленых гимнастерок с „рыцарскими“ эмблемами на рукавах.

Торопливо прошли по коридору.

Передний разводящий открыл дверь кабинета.

Молодой лейтенант, почти не поднимая головы, указал мне на стул у дверей. Он сидит в углу за столом прямо и усердно что-то выводит на бумаге. А за другим большим письменным столом, заложив ногу на ногу, переворачивает какие-то листы капитан госбезопасности.

Странные глаза у капитана, узенькие щелочки глаз, не видно их совсем. Но вот они открываются.

Он посмотрел на меня с любопытством и снова погрузился в свои дела. В кабинет вошел богатырского вида старшина, наклонился к капитану. Я моментально ухо в их сторону.

— Разрешите доложить! Капитан кивнул:

— Давай!

— Она вторые сутки отказывается от пищи.

— Ну, что ж, прекрасно, не хочет есть, накормите через прямую кишку (глянул на меня), — не слушайте, это же вас не касается.

Снова к старшине:

Ну, все! Старшина повернулся и вышел. Капитан встал, глянул на лейтенанта, кивнул ему головой и вышел вслед за старшиной. Лейтенант продолжает что-то выводить на бумаге. Вдруг, словно кто-то толкнул, резко привстал:

— Как сидишь!? — крикнул он. — А?

Рот перекосился угрожающе, ноздри расширяются, глаза сверкают ненавидяще.

— Да о чем это вы?

— У… гад, харя бессовестная! Руки на колени! Ну, быстро!

— К чему это вы?

— А вот сейчас увидишь, к чему!

Снова сел за стол, дернул ящик, придвинул чернильницу.

Стройная фигура сутуло изогнулась. Снова стал выводить что-то на бумаге, заглядывая в какую-то шпаргалку. Язык высунулся между губами, лицо стало совершенно спокойным. Вдруг поднял голову, медленно повернулся всем корпусом. Выражение лица необыкновенно торжественное:

— Задаю вопрос: когда и кем вы были завербованы в контрреволюционную организацию?

— Да о чем вы? Товарищ следователь?

— Гад!!! Какой я тебе товарищ. Я тебе советую не прикидываться дураком. Вдруг что-то щелкнуло. Дверь незаметно отворилась. Лейтенант вскочил, мгновенно вытянулся всем корпусом. Закричал мне в упор:

— Встать!! Руки по швам!

На пороге, в сопровождении блистающих красненькими ромбами высших чинов стоит маленький человек с набухшими голубыми глазами. Гимнастерка выбилась из-под распущенного ремня, пряжка на боку, руки за поясом. Он взглянул на меня равнодушно, устало.

— Товарищ Генеральный Комиссар Государственной безопасности, допрос ведет лейтенант Котелков, арестованный показаний не дает.

Кивнув головой, генеральный комиссар еле слышно выговорил:

— Продолжайте!

Дверь закрылась. Я не успел обратиться к нему.

Лейтенант Котелков опять сел за стол, отложил в сторону бумаги и опять ко мне:

— Ну, что скажешь?.. Садись, чего стоишь? Я тебе гарантирую, что чем скорее возьмешься за ум, тем лучше.

Сажусь на указанное Котелковым место.

Уж и вправду начинаю чувствовать себя в чем-то виноватым.

— Слушай, советую тебе не тянуть резину. Мы ведь с тобой церемониться не будем, не таких, как ты, приводили в чувство.

— Вы как хотите, а я буду жаловаться.

— Жаловаться?

Котелков откинулся на спинку стула.

— Кому будешь жаловаться? Подумай, дурак… Кому будешь жаловаться? Сам Генеральный Комиссар дал приказ, понимаешь ты?… Генеральный Комиссар Государственной безопасности, он же Народный комиссар внутренних дел, он же Секретарь ЦК, он же председатель комитета партийного контроля…

— Зачем все это?.. Вы же знаете, что я абсолютно ни в чем не виноват. Что же я буду говорить?

— Что будешь говорить?.. Руки чешутся двинуть по твоей вражьей морде…

— Да как вы смеете?

— Ах, вот что! Ну, вот я тебя, мерзавец, отправлю сейчас в Лефортово, там быстро поймешь, что к чему.

Лейтенант Котелков нажал кнопку звонка» Буквально в тот же миг в дверях появился разводящий.

— Уведите! — приказал Котелков.

Разводящий вывел меня в коридор. Навстречу — второй разводящий. Тотчас подхватили под руки и зашагали по коридору мимо дверей кабинетов. Два разводящих держат: один — под руки, а другой вывернул левую руку и так всю дорогу держит ее сзади.

Так и шагаю, подталкиваемый здоровенными парнями.

Впереди добавился третий, щелкает пальцами и ключом, а иногда языком. По лестничным переходам спустились в подвальный этаж и зашагали по ковровым дорожкам мимо закрытых на замки камер. Быстро отворили дверь моей камеры.

Теперь добраться бы только до койки и скорее укутаться в одеяло с головой. Коридорный, принимая, опять ощупал. Впустили в камеру.

Приподнялся молчаливый военный, уставился сурово, но взгляд беспокойный. Менделеев в нерешительности присматривается ко мне:

— Как там? Стою, молчу.

— Ну, что? Ну, ничего, успокойтесь, не принимайте близко к сердцу.

— Как же?

И вдруг, без всякой видимой связи:

— Что такое Лефортово?

— Лефортово? — удивился Менделеев.

— Следователь угрожал мне Лефортовым.

— Вот как?.. Так это же военная тюрьма. Внезапно дверь открылась настежь.

— Собирайтесь с вещами.

— С вещами? Неужели на волю?

Надзиратель торопит. Сборы недолгие: пальто и кепка, полотенце и мыло, зубная щетка, смена белья — свернуто в узелок.

Обернулся к Менделееву, военному, махнул головой, вышел в коридор. Все снова завертелось: обыскали, повели по коридору, повернули в другой, в третий, отворили дверь и вывели во двор.

Перед глазами закрытая автомашина, в каких возят хлеб.

И впрямь, разглядел с одной стороны крупными буквами «Хлеб». «Brot». На дворе чуть-чуть светает. Белеет снег.

Ко мне метнулись двое в шинелях, подхватили под руки и по ступенькам втолкнули в машину.

— Входи, — сказал голос сзади, и меня втолкнули в кабину, вернее, втиснули, словно в конверт.

(Внутри машина разделена на кабинки, и расположены они по обе стороны с узким проходом посередине. Каждая кабинка совершенно изолирована от остальных и действительно, вроде конверта, потому что запечатывают тебя в ней без расчета на твою комплекцию и на твои вещи.)

Втиснутый в конверт, сижу прямо и неподвижно, сжатый до предела, прижав узелок к животу.

Протопали в проходе. Что-то грохнуло.

Вдруг толчок — тронулись с места. Качнулись обратно.

Снова тронулись и покатились. Вдруг поворот. Опять поворот. Покатились под гору, очевидно, с улицы Дзержинского на Кузнецкий мост.

Занемели ноги, трясет озноб. Машина взяла на подъем. Поворот направо, очевидно, на Большую Дмитровку. Машина рванулась вперед и без всяких задержек повернула вправо, а через несколько секунд — влево. Нет, это не в Лефортово! Очевидно, в Бутырки.