— Вы чего, ребята? — я сделал попытку освободиться и вскрикнул от боли — мне заломили руку за спину. — Вы что, охренели? Больно же!

В ту же секунду я получил такой удар «под дых», что глаза полезли из орбит, и — следом — удар ладонью по почке. Профессионалы. Переведя дыхание, спросил:

— Скажите хоть за что. Что я такого сделал?

— Что сделал, расскажешь сам, — произнес кто-то сзади.

Скосив глаза, я увидел майора Нестеренко. Он смотрел на меня и улыбался.

— Товарищ майор! — обрадовался я. — Скажите им! Ненормальные какие-то…

— Уже сказал, — ответил майор и качнул головой: — Ведите, Булыгин.

Все дальнейшее еще много дней спустя казалось мне сном. Влекомый сержантами, я двинулся по песчаной дорожке в сторону ворот, миновал казарму, возле которой строилась вторая батарея.

Вывели за проходную, в которой вместо наших были краснопогонники с автоматами, и вышли на Логойский тракт. У проходной стоял «студебеккер», крытый брезентом, поодаль еще три. Сильные руки подхватили меня под мышки и подняли наверх, прямо через борт. Там другие, такие же сильные, швырнули на дно кузова. Сержанты сели на скамейки, и один из них, пнув меня сапогом в бок, сказал:

— На спину ляжь! Порядка не знаешь?

Я лег на спину. «Студебеккер» тронулся.

Меня арестовали в день рождения, двадцать шестого августа тысяча девятьсот сорок восьмого года. Сутки держали в подземелье с кирпичным полом и сводчатым потолком. Никогда не видевший тюрьмы, я решил, что это и есть моя темница, и упал духом. Над дверью тускло светила лампочка, откуда-то сильно дуло.

Обследовав помещение, я обнаружил в каменной нише зарешеченное окно. Подвал был старый, кирпичи от сырости кое-где вывалились, поэтому мне удалось без труда добраться до окна и просунуть руку между прутьями. Стекла не было. У стены стоял пустой ларь. Я лег на него и хотел уснуть, — на солдатчине нельзя пропускать мимо три вещи: женщину, сон и обед, — но в замке лязгнул ключ, Дверь со скрипом отворилась, и бравый старшина-краснопогонник зычно крикнул:

— Принимай баланду, контра!

Бритоголовый солдат в гимнастерке без погон и ремня, с очень бледным, неживым лицом, опустил помятую алюминиевую миску в бак и протянул мне.

— Ложка есть? — спросил старшина, почему-то внимательно ко мне присматриваясь. — Какой же ты солдат без ложки? Евстигнеев, дай ему свою.

Бритоголовый протянул мне ложку, шепнув:

— Из какой части? Когда взяли?

— Не разговаривать! — рявкнул старшина.

От еды я, наверное, не откажусь и на эшафоте.

— Пайку возьми, — сказал старшина, любуясь моим аппетитом, — тебе сегодня не положено, да делать нечего: свой.

Я всмотрелся и узнал бывшего помкомвзвода второй батареи Лазарева, отчисленного из части год назад. Ходили слухи, что его направили в какое-то военное училище, но были и другие, согласно которым как раз в это время в воинских частях проходил набор в войска МВД и МГБ — стране социализма не хватало штатных конвойных, исполнителей и тюремных надзирателей.

— Вот ты где, — не скрывая радости, произнес я: хоть и тюремщик, а все-таки свой…

— Да со мной все в порядке, я на месте, а вот как ты попал к нам, в КПЗ[7]? Сюда за драку не сажают, на то есть гауптвахта.

— Не знаю, — честно признался я, — схватили ни с того ни с сего да еще накостыляли.

— Ни с того ни с сего у нас не хватают, — сказал старшина, предварительно оглянувшись. — Кого еще из наших взяли?

— Да, наверное, меня одного. Ты дай мне карандаш и бумагу с конвертом, домой напишу, чтобы не волновались.

— Вот это правильно, — одобрил Лазарев, куда-то отлучился и вернулся с конвертом и бумагой, — заодно и дружкам своим черкни, мол, так и так… Психуют, поди.

— Им — тоже, — беспечно согласился я и стал писать. Сначала маме. Но о чем? О том, что меня вдруг посадили в тюрьму? Глупо. На «губе» случалось сидеть и по пятнадцати суток и то не писал, а тут дня не прошло — жалуюсь… Я скомкал листок и попросил другой, Лазарев безропотно дал. Написав о главном, я сложил листок пополам, вложил в конверт и чернильным карандашом вывел адрес: в/ч 67985, первая батарея, Денисову, Полосину, Шевченко. Передавая письмо Лазареву, заметил, что он чем-то недоволен.

— Не доверяешь? Пиши кому надо, доставлю точно.

— А это и есть — кому надо.

Он повертел конверт в пальцах.

— Так то ж — в часть. У тебя что, в городе нет дружков? Может, бабенка имеется?

Я подумал о Зосе, но вспомнил майора Нестеренко и промолчал.

— Ну, как хочешь, — сказал Лазарев, — через три дня будет тебе ответ. Раньше не жди.

Он ушел. Я лег на ларь и стал думать. Когда письмо дойдет до моих «мушкетеров», они поднимут бучу — пропал комсорг, отличник боевой и политической подготовки, фронтовик, артист полковой самодеятельности и прочее — и двинут в политотдел. Медлительный на поворотах, но, в общем, неплохой мужик Свиридов вызовет на ковер уполномоченного контрразведки СМЕРШ майора Нестеренко…

Грохот ключа в замке прервал мои приятные мысли. Вошли уже знакомый мне верзила Булыгин и коренастый кривоногий солдат с монгольскими скулами.

— Собирайсь с вещами, — мрачно произнес Булыгин.

— Готов! — я вскочил. — Всё выяснили, да? А шинель, ремень где?

Вместо ответа Булыгин взял меня рукой за шею и толкнул в коридор. Тотчас кривоногий солдат, на которого я нечаянно наткнулся, ударил меня кулаком в живот.

— Вы что, психи? — завопил я. — Позовите старшину Лазарева!

— Будет тебе Лазарев, — негромко сказал Булыгин. — Бери его, Хасанов.

— Чего вертухаешься? — ласково спросил тот. — Ты не вертухайся, я тебе не американец! — И ударом кулака расквасил мне губы.

Следователь оказался немолодым, лысеющим блондином с белыми бровями и ресницами. Нежно-розовое лицо его было усеяно мелкими веснушками, оттопыренные уши светились в лучах настольной лампы. Он имел звание капитана — на голубых погонах желтели золотые «птички». Следователь что-то писал, прилагая к этому серьезные усилия: делал росчерки, поводил плечами, склонял и выпрямлял спину, кривил тонкие бесцветные губы.

Посредине комнаты стоял привинченный к полу табурет. На него меня и посадили. Конвоир привязал мои руки к перекладине и ушел.

Следователь писал. Через полчаса у меня начали ныть спина, шея, плечи. Я пробовал переменить позу, но веревка больно впилась в запястье.

Следователь писал. Когда ему надоедало мое шевеление, он говорил:

— Будешь ёрзать, привяжу костыли. — Потом он собрал написанное в папку, нажал кнопку звонка. — Отнесите полковнику Мранову, а если этот хряк будет ныть, скажете, что тут все, больше не будет. Да ему и этого хватит.

Затем он достал из портфеля немецкий термос, налил в стакан чаю, кинул туда дольку лимона, три куска сахару и принялся размешивать ложечкой.

У меня давно пересохло в горле, но просить воды я не стал — он мог посчитать это слабостью. Между тем следователь продолжил пытку: он вынул вареную курицу и стал разрывать ее на части, медленно жуя и посматривая на меня без интереса.

Прошел еще час. Сытно икая, капитан стал просматривать иллюстрированные журналы. Все они были о спорте и женских модах — следователь обожал лошадей и женщин. Отдохнув немного, он обошел стол кругом и уселся на его край, свесив жирную ягодицу, как старый мерин — свою губу. Затем повернул настольную лампу так, чтобы она светила мне в глаза.

— Ну что, сам во всем признаешься или нам из тебя вытягивать?

— А в чем признаваться, товарищ капитан? — мне показалось, что сейчас речь пойдет о моих отлучках из части, но неужели это кого-нибудь интересует, кроме командира батареи Рябкова — старого холостяка и, как уверяли знакомые девочки, полного импотента? Тогда, может, о наших бесконечных драках с десантниками в Минске, возле кинотеатра и в городском парке? Но, во-первых, уже спрашивали; во-вторых, — и это знают все, — начинают всегда десантники. Их командир полка прямо заявляет своим: «Ко мне в полк с битыми мордами не возвращаться!» И потом, насколько мне известно, убитых до сих пор не было…