Построить и обыкновенный дом для человека несведущего дело трудное, я же нацелился строить дворец с колоннами, балюстрадой и красивым портиком, а зрительный зал с ложами, балконом, лепным потолком и живописными фризами. Узнав, что мой замысел пришелся по вкусу начальству и что Монахов обещал разориться на дорогую люстру и бра, Вахромеев загорелся. Постепенно под его руками рождался сказочный дворец, который я не раз видел во сне.
— Удивительно устроен русский человек, — говорил он в редкие минуты отдыха, — ведь, если разобраться, ни тебе, ни мне этот дворец не нужен. Ты освободишься — и уедешь, моего имени вообще никто не узнает, так что это даже не тщеславие. Хотя у нас обоих это первая серьезная работа: я ничего не успел — рано посадили, ты только начинаешь, — значит, у меня это «лебединая песня», а у тебя — запев.
Концы его пальцев были сильно утолщены. «Повторники» говорили, что в тридцатых годах на Лубянке была мода загонять подследственным под ногти гвозди. Вахромеев подтвердил:
— Мне еще повезло, а многих просто уродами сделали. Одного священника помню… Так они же его кастрировали! Вообще, на выдумки были горазды. Особенно один, рыжий, веснушчатый, с длинными обезьяньими руками. Случайно узнали: бывший буденовец. Его командир на допросе признал. «Петруха, — говорит, — да что же это ты со мной делаешь? Мы же с тобой вместе за советскую власть бились в одном строю!» А тот ему: «В одном строю, да не в одну струю» — и кулаком вышиб своему бывшему комбригу зубы.
Узнав, что бригада Затулого делает по две нормы в день, Сан Саныч пояснил:
— Вдохновение, а не плеть заставляет человека создавать шедевры. С помощью плетей строятся пирамиды, а вдохновение рождает Венер Милосских.
Кто-то из моих плотников придумал вытачивать базисы колонн на обычном токарном станке, зажав в руке стамеску. Тут же стамеску заменили специальным приспособлением. Монахов увидел, похвалил:
— Сколько этому изобретателю осталось париться у нас? — Ему ответили: больше восьми лет. — Многовато, растеряет себя, а жаль: он настоящий изобретатель.
Монахов по образованию инженер. Сначала к моей затее окружить Дворец сплошной колоннадой отнесся скептически, но, когда увидел первую колонну, согласился:
— Ладно, оставим после себя след… Только пазы во всю длину — зачем? Дорого.
— Это каннелюры, — вспомнил я уроки Вахромеева, — на коринфских колоннах полагается. Создают игру света и тени, имитируют дождь. С дождями у них было плохо.
— У кого это?
— У греков. Да и у римлян тоже.
— Ну, чернушники! Провозитесь со своими греками, влетят они в копеечку. А у меня баня не достроена! Ладно, валяйте, леший с вами.
Как ни был Сан Саныч увлечен этой работой, не забывал и «мальчиков» в зоне, возил им свои записки. Но попался не он, а Туманов. 2 сентября в людных местах поселка появились написанные от руки листовки. Жители сами сдирали их с заборов и относили «куда следует», предварительно прочитав…
Сначала проверили меня: заставили написать заявление на доппаек для моих бригадников. Я написал. Через день срочно понадобилась моя автобиография. Одновременно со мной проверялись еще двое — тоже художники-самоучки. 9 сентября арестовали одного, но вскоре выпустили и снова вернулись ко мне. Уже без чернухи приказали переписать одну из листовок. Едва взглянув, я узнал почерк Туманова. В листовке излагалась передача радиостанции «Свобода» недельной давности. Я переписал со всей тщательностью. Проводивший расследование майор выругал помощника: надо было диктовать!..
Туманова взяли с поличным спустя два дня: как ни в чем не бывало, расклеивал свои листовки на тех же местах. В свидетелях недостатка не было: народ как раз возвращался из клуба… В «мансарде» поднялась паника. Каждый говорил, что Туманов не выдаст, и каждый вспоминал свое следствие и допросы…
— Между прочим, я признался, что был польским шпионом, — вспомнил самый старый из «повторников».
Посмеялись невесело, помогли Счастливчику спрятать приемник, раскупорили бутылку «Перцовой»: кто знает, где каждый будет завтра…
— Слушайте сюда, пацаны, — сказал Счастливчик. — Если у кого еще что-то осталось, голову оторву. Сан Саныч, к тебе это особо относится: сам погоришь и нас потянешь. Сожги немедленно!
— Не враг же он сам себе! — сквозь кашель прогудел Булкин.
Помолчали, слушая ночь.
— Сюда пока не ходите, — сказал Басов, — когда уляжется, сам позову. — Он поднялся, упираясь плечами в потолок, словно ему сделалось душно и он пытался поднять крышу…
* * *
Из всех привилегий, подаренных мне Монаховым, я особенно дорожил правом возвращаться в зону поздно вечером. Необходимость этого я объяснял тем, что мой помощник — так мы называли Вахромеева — кончает работу в шесть и к чертежам садится после семи. Мне доверяли, но проверяли: не раз в конюшне появлялся колченогий вертухай Пашка, уволенный из вохры за связь с зэчкой. Уволенному тоже как-то надо жить, и Пашка зарабатывал на жизнь стукачеством.
— У тебя, Сан Саныч, табачку не найдется? Забыл днем купить, а сейчас Зинка-стерва ларек не открывает…
Курево Пашка забывает покупать систематически. Вахромеев платит эту дань безропотно, для него каждый вольняшка — по-прежнему начальник.
— Тебя спасает, что ты не бабник, — говорит он мне, — застал бы Пашка с какой-нибудь шмарехой, враз бы законвоировали. И чего они так о нашей морали пекутся? Кстати, почему ты не бабник? Парень молодой, здоровый, девки на тебя поглядывают…
— Освободится, свое возьмет, — подал голос Пашка, опять оказавшийся рядом, — у тебя, Сан Саныч, как насчет табачку?
Пашка берет дань не с одного Вахромеева, но с него — только табаком. Что взять с конюха? Другое дело — художник, пишущий маслом портреты вольняшек. Однажды сунулся ко мне за «пятерочкой». Я полез в карман, а вынул оттуда… кукиш.
— Но, ты! Зэк сраный! — возмутился Пашка. — Гляди у меня!
Я понимал, что с другим бы он не стал церемониться, но меня запросто принимает сам Монахов…
Пашка не одинок. Отношения вольняшек к бывшим зэкам, и тем более бесконвойникам, такое же, как в древнем Риме к рабам: патриции не замечают, свободные граждане могут похвалить за хорошую работу, даже не погнушаются выпить за наш счет, но стена, воздвигнутая Системой между этими сословиями, от этого не рухнет. Каждый вольняшка считает себя на голову выше. В Великой Книге Будущего, завещанной ГУЛАГу его создателями, наши имена должны вечно храниться в разных папках.
— Ты с ним поосторожнее, — говорит Сан Саныч, — говнист не в меру, шуток не понимает, а такие особенно опасны.
— Наши дела уже пересматривают, — говорю я, — теперь уж недолго…
Сан Саныч недоверчиво качает головой. Его лагерный опыт не зафиксировал случаев, когда бы радостные слухи сбывались.
Предупреждая меня об опасности, он все время забывал о себе. Зная, что идет расследование, продолжал возить в зону крамолу. Не довольствуясь радиопередачами, записывал и собственные мысли.
— Они, Сереженька, знают не все. Мы с тобой знаем больше. Например, то, что коммунизм у нас уже построен. Ну что ты уставился на меня? Я же не говорю, что на всей территории! Пока — отдельными очагами.
— Лагпунктами, что ли?
— Конечно. Наши вожди опять экспериментируют. Народ не догадывается, а мы видели. Вот он, за теми вышками. Зона! «От каждого по его способностям, каждому — по потребности». Все укладывается как нельзя лучше, если то и другое будешь определять не ты сам, а специально для этого назначенные люди. В данном случае, лагерное начальство. Соответствует учению Маркса! В лагерях нет денег — они просто не нужны, нас одевают, кормят, моют в бане, показывают кино — какое надо! — лечат, когда мы доходим. Единственно, что не соответствует учению, так это то, что наших «коммунаров» гонят на работу палками. Но это уже мелочи, главное — есть основа. Заложена еще в семнадцатом.
— Вы что же, и по этому вопросу просвещаете своих «мальчиков»?
