Это был «мышечный спазм», так однозначно характеризующий тионит; каменная неподвижность, сопровождавшая мысленное удовлетворение любой фантазии, любого желания.
Галактический Патруль сделался для него реальностью, силой, распространившейся по всем мирам всех галактик всех вселенных всего пространственно-временного континуума. Он ощутил, чем была Линза — и что делало ее именно такой. Он осознал пространство и время и понял, что такое абсолютное начало и окончательное завершение.
Он также видел сцены и делал вещи, о которых лучше всего умолчать; каждое его желание — умственное или физическое, открытое или глубоко подавленное, благородное или низкое — каждое желание, которое Вирджил Сэммз когда-либо имел, было полностью удовлетворено. Каждое!
Пока Сэммз находился в этой неподвижности, в абсолютном экстазе на грани между жизнью и смертью, открылась дверь, и в комнату вошел сенатор Морган.
Геркаймер украдкой взглянул на него, когда тот повернулся — с почти мгновенно подавленным проблеском вины в ясных и чистых карих глазах.
— Приветствую вас, шеф. Рад вас видеть… А вот это зрелище мне радости не доставляет, — он кивнул в сторону Сэммза.
— Неужели? Вы хотите сказать, что разлюбили свои садистские опыты? — сенатор уселся рядом со столом секретаря и стал раздраженно барабанить по крышке стола. — Не думаю, что это было необходимо.
— Но надо же проверить… — начал Геркаймер, но вдруг лицо его исказилось, и он выкрикнул:
— До чего же я ненавижу всю эту чертову семейку!
— Вот она, истинная причина, — спокойно произнес Морган; лицо его разгладилось, пальцы перестали барабанить по столу. — Гнев накапливается. Вы не в состоянии обломать эту девчонку и не можете побаловать себя зрелищем, как с нее живьем сдирают кожу — вот у вас и появилась аллергия на всех ее родственников. Вполне понятные чувства, только я хочу предупредить вас кое о чем, — в негромком бесстрастном голосе сенатора явно прозвучала угроза. — Если вы не перестанете смешивать ваши личные амбиции с делом и держать свои садистские наклонности под контролем, вы пожалеете об этом. Никто не допустит, чтобы подобное произошло еще один раз.
— Этого не произойдет, шеф. Простите, я сорвался… С кем не бывает! Он просто взбесил меня!
— Ну разумеется — именно этого он и добивался. Более чем элементарно. Однако, внимание — он приходит в себя.
Мышцы Сэммза расслабились. Он открыл пустые глаза, потом, когда сознание случившегося пронзило его, он снова закрыл их; по телу пробежала медленная дрожь. Каждая клеточка, каждый нерв трепетали, вопили, требовали — еще, еще, еще! Его разум был охвачен всепоглощающим желанием снова и снова испытать то предельное возбуждение, которое подарил ему чудовищный препарат.
На столе прямо перед его глазами лежала еще одна порция зелья, и любой потребитель тионита без малейшего колебания продал бы дьяволу душу, чтобы получить ее.
Она может убить? Подумаешь! Что такое, в конце концов, смерть? Разве существует в жизни большее наслаждение, чем то, которое он только что испытал, и повторение которого снова так близко?
К тому же, кому в голову пришла столь идиотская мысль, что тионит может убить его, Вирджила Сэммза?! Его, сверхчеловека, — только что он доказал это!
Сэммз с трудом размял затекшие мышцы и потянулся за капсулой — и это движение, столь незначительное и слабое, оказалось спасительным; его было достаточно, чтобы Первый Ленсмен Вирджил Сэммз вновь начал контролировать свои действия.
Однако страстная тяга не уменьшилась; скорее, она даже возросла.
Пройдут долгие месяцы, прежде чем Сэммз сможет думать о тисните — и даже просто о предметах с пурпурным оттенком — без того, чтобы у него не перехватывало дыхания и непроизвольно не напрягались мышцы. И годы пройдут, пока он сможет забыть то, что произошло с ним у этого стола, в этой комнате; годы — пока он не загонит эти воспоминания в самые темные глубины своего разума.
Он вдруг понял, что может произойти непоправимое, и это придало ему сил. Пальцы Сэммза уже дотянулись до капсулы, но вместо того, чтобы схватить ее, он резким движением толкнул наркотик по гладкой поверхности стола в сторону Геркаймера.
— Убери-ка отсюда эту гадость, приятель! Еще одна попытка может стать последней в моей жизни, — затем он обернулся в сторону Моргана и произнес:
— Вряд ли сам когда-нибудь проходил подобную проверку — я-то уж ему, во всяком случае, не поверю ни на грош.
С заметным усилием секретарю удалось сдержать язык за зубами, однако Морган на этот раз не промолчал.
— Что-то вы разговорились, Олмстед. Можете встать? Крепко ухватившись обеими руками за крышку стола, Сэммз с огромным трудом поднялся на ноги. Стены комнаты вращались словно в бешеной карусели, причем каждая вещь и каждый предмет непостижимым образом кружился по своей собственной, совершенно непредсказуемой траектории; голова раскалывалась от невыносимой боли, с каждым мгновением угрожая превратиться в готовую к взрыву бомбу; перед глазами плавали странные черные и белые пятна, мелькали разноцветные радужные сполохи. Он с усилием оторвал одну руку от стола… потом другую… и рухнул обратно в кресло.
— Еще не совсем, — ответил он, стиснув зубы. Сенатор Морган, хотя пытался скрыть это, был поражен — не тем, что подопытный упал в кресло, но тем, что он вообще смог приподняться свое тело хотя бы на дюйм. Назвать его «тигром» — значило не сказать ничего: этот Олмстед на семь восьмых был настоящим динозавром!
— Обычно людям требуется несколько минут, чтобы оправиться от шока, — заметил Морган, — одним больше, другим — естественно, меньше. Но что привело вас к выводу, что Геркаймер не подвергался такой проверке?
Снова две пары глаз впились друг в друга, но на этот раз безмолвный поединок был гораздо длительнее.
— А что думаете вы? — проговорил, наконец. Сэммз. — Знаете, как мне удалось дожить до своего возраста? Только потому, что я частенько помалкивал.
Перед тем, как ответить, Морган сорвал обертку с венерианской сигары, крепко зажал ее в зубах, зажег и выпустил три колечка дыма.
— Понимаю. У вас аналитический склад ума. Ладно, давайте оставим пока Геркаймера в покое. Не возражаете, если мы перейдем к делу?
— Почему бы и нет? Из того, я слышал, следует, что вы всегда были в верхнем эшелоне. А я всегда предпочитаю говорить напрямую с хозяином.
— Добрая старая лесть, а? — Морган позволил себе изобразить тщательно отмеренную порцию презрения. — Как выжить в этом жестоком мире: совет первый — подмазать начальника.
— Великолепный совет, сенатор, но не должен же я относиться к вам, как к обидчивой барышне, — Сэммз, почти уже вернувшийся в норму, заговорщицки улыбнулся. — Мы оба понимаем, что пришли сюда не из детского сада.
— Возможно, возможно, — процедил Морган; обычно при таком тоне его подчиненные едва не теряли сознание от страха, однако этот Олмстед был, судя по всему, крепким орешком. — Но повторять глупости не советую… это может оказаться вредным для вашего здоровья.
— Ну, я готов гарантировать, что опасность меня не подстерегает. Я еще не нанялся к вам на работу, верно?
— Послушайте, вы что же — воображаете, будто вам удастся покинуть это здание живым без моего разрешения?
— Если говорить откровенно — да. Разумеется, у вас тут полно вооруженных людей, ну и что с того?
— Что с того? — ядовито-вкрадчивым тоном повторил сенатор Морган.
— Вот именно: что с того? — Олмстед продолжал оставаться абсолютно невозмутимым. — Мне, знаете ли, пришлось побывать во многих местах, и я цеплялся за материнскую юбку только в самом нежном возрасте… К сожалению, он миновал черт знает сколько лет назад.
— Понимаю, понимаю… Вы хотите сказать, что не боитесь пустых угроз… И вы проверяете меня — так же, как я проверяю вас. Знаете что, вы начинаете мне нравиться, Джордж! Думаю, что я догадался и прочих ваших соображениях… — Сенатор помолчал, и вдруг резко распорядился:
— Ну, выкладывайте!
