Тихим теплым весенним днем, накануне Пасхи, три открытых фиакра ехали из Сараева в монастырь Милешево. Путниками были знатные сербы из Сараево, давшие во время Первой мировой войны обет Богу: в случае победы Сербии над Австрией поехать в этот монастырь, и там, над гробом Святого Саввы (1), принести благодарность Господу. Это были люди знатные и уважаемые, которые с приходом сербского войска в Сараево были освобождены из тюрьмы, пережив многие сотни своих православных братьев из Боснии, закончивших жизнь страданием и мученичеством за свою веру и свободу.

Всего их было двенадцать, а среди них — четыре женщины. Мы не будем называть их всех, кроме трех самых известных. Одним из них был Павле Сарайлия, сын знаменитого Иова Сарайлии, торговца шелками и тканями, вторым — доктор Петар Сумрак, старый сараевский врач, а третьим Марко Кнежев, государственный служащий и благотворитель.

Путь был долгим и утомительным, им еще предстояло провести два дня в дороге, ночуя в монастырских гостиницах, и лишь только на третий день, к вечеру, достигнуть монастыря Милешево.

К вечеру второго дня приехали они в городок Прибой, и отправились в ближайший монастырь Банья, в гостиницу. В непосредственной близости от этого монастыря, задужбины (серб. — монастырь или храм, воздвигнутый во спасение души. — Прим. пер.) сербского короля Уроша (XIII век), находится горячий источник с лечебной водой. Путники помолились Богу в храме, искупались в чудотворном источнике, и в добром расположении духа начали, вернее, продолжили свой разговор.

Когда упомянутая троица устроилась за одним столом, Павле Сарайлия сказал:

— Господа, я должен открыть вам одну тайну до того момента, как мы приедем в Милешево. У нас всех одна цель в этом паломничестве — исполнить обет, данный во время пережитых в эту войну ужасов, и принести благодарность Господу Богу за дарованную нам свободу. Но у меня есть еще особое дело, которое завещал мне исполнить мой покойный отец. Всем вам, как и всему Сараеву, известно имя монахини Кассианы, иначе прозванной горбатой Юлией. Отец мой, который был близким другом ее отца, оставил мне эту рукопись о горбатой Юлии, и перед смертью завещал, чтобы я, когда будет на то возможность, отвез ее в монастырь Милешево, и там присоединил к некоему писанию отца Каллистрата, духовника нашего дома. Ко сну отходить еще рано, и, если хотите, я прочту вам рукопись моего отца.

— Хотим, хотим, — ответили остальные.

Тогда Павле извлек из своей сумки необычную рукопись на пожелтевшей от времени бумаге и начал читать.

На заглавном листе было написано: «Повесть о дочери друга моего детства, ныне покойного Никифора Милича, бывшего сараевского помещика, и о великом старце-духовнике и друге моем, отце Каллистрате, игумене монастыря Милешево. Запрещаю объявлять это до моей смерти и завершения австрийского владычества над Боснией, которые, с Божией помощью, последуют вскоре, одно за другим. Это завещание моему сыну Павле или его потомкам».

Прочтя заглавие, Павле объяснил:

— Необходимо знать, господа, что мой отец имел дар слова и написал много статей и стихов для «Босанской виллы». Никифор Милич был его лучшим другом. А игумен Каллистрат останавливался у нас, когда приезжал в Сараево. Я его едва помню. Помню, как ребенком я целовал его руку, а он меня ласкал и благословлял. Горбатую Юлию, когда она еще жила в Сараево, я не помню, но хорошо помню монахиню Кассиану. Два или три раза приезжала она в Сараево и посещала нас. А теперь слушайте, что мой отец пишет о ней.

Соловьи уже совершили свое всенощное славословие Творцу, когда огромное солнце начало всходить на востоке. Громадное солнце, божество всех языческих религий, появилось, подобно большому медному кругу, из-за Куюнджи махалы (квартал ремесленников, медников и серебрянников), чтобы своим чередом продолжить этот гимн Богу.

Но если ты, прекрасное солнце Божие, думаешь, что ты ранее всех поднялось в Сараево, то ты ошибаешься. Еще ранее тебя отец Каллистрат прославлял своего Творца, стоя перед иконами и читая причастные молитвы перед Литургией. Он еще не закончил чтения, как кто-то ударил кольцом в ворота.

Привыкнув, по монастырскому обычаю, что посетитель перед воротами произносит: «Господи, Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас», он подождал, надеясь услышать эти слова, чтобы ответить «Аминь». Но когда стук продолжился, он спросил:

— Кто это?

— Я, святый отче, открой мне. Какой-то женский голос. Каллистрат перекрестился и отворил ворота.

Перед ним стояло некое женское существо, маленькое и горбатое, страшно горбатое. Молодая женщина, богато одетая, повязанная пестрым платком. Но горб, горб был всего заметнее на ней, как будто горб носил ее, а не она горб.

— Доброе утро, отче. Простите, что так рано вас беспокою, но это необходимо.

Подойдя и небрежно поцеловав руку духовника, она продолжала:

— Сегодня, после святой службы вы будете венчать одну пару, не правда ли?

— Да, — ответил священник. — Я еще не видел их, но мне сказано было их обвенчать.

Тогда молодая женщина вынула из-под одежды пистолет, показала его духовнику и выкрикнула:

— Я пришла сказать вам, что когда вы будете венчать их перед алтарем, я убью жениха. Он обручен со мной, а венчается

сегодня с другой. Не удивляйтесь. Горбатая и уродливая Юлия совершит это, хотя бы и ее жизнь после того прекратилась.

— Но, дочь моя, — начал Каллистрат, — это храм, венчание назначено, и в церкви уже было три оглашения, а митрополит дал распоряжение, чтобы я приехал из Милешево и заменил больного приходского священника. Я ничего не знал о препятствиях. Почему ты раньше не протестовала, когда священник спрашивал в церкви, имеет ли кто что-нибудь против этого брака?

Женщина ответила с яростью:

— Напрасны мои протесты. Двое меня обманули, и я протестовала безуспешно. Это третий. Теперь я буду протестовать не женскими речами и слезами, а вот этим пистолетом.

И глаза ее засверкали, как у львицы.

Смущенный и взволнованный милешевский монах растерялся, но, собравшись с мыслями, сказал: