— Таким образом, вы думаете, что узнаете, куда скрылся этот злодей?

— Да, ваше сиятельство; несмотря на все предосторожности, с которыми он совершил свое бегство, и старанье скрыть свой след, я уверен, что отыщу его скорее нежели в час; к тому же это дело для меня еще легче, потому что я уж давно наблюдаю и изучаю его привычки.

— Жаль, что нам теперь ничего нельзя предпринять, а нужно дождаться восхода солнца, между тем как для него достаточно и одной ночи, чтобы совершенно скрыться от нас.

— Зачем нам, ваше сиятельство, ждать до завтра? Извините, что я осмеливаюсь вас спрашивать.

— Ну, мне кажется, чтобы отыскать след, даже если бы он очень хорошо обозначался, нужно прежде всего отлично видеть, а теперь мы окружены мраком, который еще гуще в безлунную ночь.

— Это не важно, ваше сиятельство, — отвечал капитао, улыбаясь, — для человека, привыкшего как я бродить по пустыне во всякое время и в различных местах, темноты не существует.

— В таком случае, — вскричал маркиз с видимой радостью, — если я приказал бы вам сейчас же сесть на коня?..

— Я тотчас бы послушался, ваше сиятельство.

— И вы бы все разузнали?

— В этом нет никакого сомнения; не индеец ли я сам, ваше сиятельство, хотя и цивилизованный? Я сохранил довольно проницательности, характеризующей наше племя, чтобы не бояться неудачи в этой попытке; вам она кажется очень трудной, но для меня она только детская игрушка.

— Если так, то садитесь скорее на коня и поезжайте, ради Бога, как можно скорее; я буду ждать вашего возвращения, дон Диего, с живейшим нетерпением.

— Не беспокойтесь, ваше сиятельство, я возвращусь до восхода солнца и с хорошими вестями; но мне необходимо, чтобы вы предоставили это дело вполне моему усмотрению.

— Делайте, как знаете, капитао, я полагаюсь на вашу проницательность и честность.

— Я не обману вашего ожидания, ваше сиятельство, — отвечал индеец, вставая.

Маркиз проводил его до дверей палатки, потом возвратился и сел; но, подумав несколько минут, встал неожиданно, вышел и направился к таинственному шатру, о котором мы уже сказали несколько слов и куда он вошел, объявив сторожам свое имя, — он сам приказал никого не впускать. Эта палатка, гораздо большая, чем поставленная для маркиза, разделялась полотняными, искусно сшитыми стенами на несколько частей; она походила, по своему удобству и роскоши, более на жилище, в котором намереваются провести по крайней мере несколько месяцев, нежели на временную стоянку.

В отделении, в которое вошел маркиз, стояло несколько диванов, на полу был разостлан ковер; комнатка освещалась серебряной, хитро вычеканенной лампой, которая стояла на столике и разливала нежный, таинственный свет.

Молодая негритянка лет двадцати, с веселым, плутовским видом, дразнила, когда вошел маркиз, великолепного попугая Ара, сидевшего на шесте из розового дерева, где его удерживала золотая цепочка, привязанная к лапе.

Негритянка, не прерывая своего занятия, которое, казалось, очень забавляло ее, и заставляя птицу пронзительно кричать, беспечно наклонилась к маркизу, наполовину повернувшись в его сторону движением в высшей степени наглым, бросила через свои длинные ресницы на него насмешливый взгляд и стала ждать, когда он обратится к ней. Маркиз, как будто не замечая злобного вида, принятого на себя невольницей, подошел к ней и дотронулся до нее пальцем.

— Феба, — сказал он по-испански, — потрудитесь заметить мое присутствие.

— Какое мне дело до вас, господин маркиз? — отвечала она, слегка пожимая плечами.

— Вам, Феба, нет никакого дела до меня, это правда; я пришел вовсе не к вам, а к вашей госпоже, которую известите, прошу вас, немедленно о моем приходе.

— В такой час?

— Отчего же нет?

— Оттого, что донна Лаура, по-видимому утомленная долгим переездом, совершенным сегодня, ушла и приказала мне никого к ней не впускать; по всей вероятности, она теперь отдыхает.

Маркиз покраснел и сдвинул брови; он сделал гневное движение, но, понимая, без сомнения, всю нелепость сцены с невольницей, которая только исполняла приказание, сейчас же оправился.

— Хорошо, — сказал он, улыбаясь и нарочно возвышая голос, — ваша госпожа вольна поступать у себя, как ей угодно; я не позволю себе настаивать долее, только я вынужу ее на этот разговор, в котором она мне отказывает вот уже несколько дней.

Едва он произнес эти слова, как занавеска поднялась, и донна Лаура вошла в комнату.

— Вы, кажется, грозите мне, дон Рок де Кастельмельор? — спросила она резким и гордым голосом. — И, обратившись к молодой невольнице, прибавила: — Уйди, Феба, но не удаляйся далеко, чтобы ты могла сейчас же, при первой надобности, прибежать ко мне.

Феба наклонила голову, взглянула в последний раз на маркиза и вышла из гостиной.

— Теперь, кабальеро, — продолжала донна Лаура, когда вышла невольница, — говорите, я вас слушаю.

Маркиз почтительно поклонился.

— Не прежде, сеньорита, как вы сядете.

— Зачем? Впрочем, — прибавила она, — если эта уступка с моей стороны сократит нашу беседу, то я охотно повинуюсь вам.

Маркиз прикусил губу, но не отвечал.

Донна Лаура села на самый отдаленный диван и, сложив небрежно руки на груди, продолжала смотреть на своего собеседника с высокомерием.

— Говорите же теперь, пожалуйста, Феба не солгала вам, я ужасно устала, кабальеро, и только одна обязанность повиноваться вашим приказаниям принудила меня вас принять.

Слова эти были пропеты, если позволят употребить выражение устарелого автора, самым тонким голосом; донна Лаура опрокинула свою голову на подушку, наполовину скрывая зевок.

Но маркиз решился не смотреть ни на что и ничего не видеть; он поклонился в знак благодарности и приготовился говорить.

Донне Лауре было шестнадцать лет; она была грациозна и миловидна; ее смело выгнутый стан имел осанку, которою обладают одни испанские женщины; походка ее была исполнена такой непринужденной томности, которую испано-американки переняли у андалузянок. Ее темно-каштановые волосы падали шелковистыми кудрями на плечи ослепительной белизны; голубые задумчивые глаза, казалось, отражали лазурь неба и были увенчаны черными правильными бровями, которые как будто были проведены кистью; прямой нос с подвижными розовыми ноздрями, крошечный ротик, который, открываясь, выказывал двойной ряд перламутровых зубов, дополняли ее красоту, которую тонкость и прозрачность ее кожи делали еще привлекательнее и благороднее.