Всякая культура постепенно отходит от своего духовного истока, поскольку не существует великой культуры, которая не родилась бы из культа, но со временем она стремится к автономности, делается «культивируемой» реальностью, производством роскоши для элиты. Эта фаза декаданса часто представляет собой наиболее утонченный, обостренно–интеллектуальный момент в истории данной культуры. Но при этом, конечно, в ней нет ни интегрированности, ни спонтанности, но есть нюансированное знание, подчас пропитанное скепсисом стремление к индивидуальности, хотя и, без способности резко выделяться, игра на противоположностях. Сегодня западная культура, в своем планетарном расширении, в котором она одновременно обретает полноту и нивелируется, не имеет другого содержания, кроме постоянного движения в поисках диалога, и постоянного отречения от самой себя в поиске и диалоге. Эпохи утонченного декаданса (я употребляю слово декаданс без малейшего уничижительного оттенка) позволяют обрести ясность, которая внутренне ослабляет напряжение и в то же время обогащает. Это — фазы универсальности уже за пределами традиционных сообществ. Ясность и открытость, обретаемая здесь, сопряжены с некоторой открытостью неизвестному. Так, декаданс античной культуры стал вместилищем христианского откровения. Восточные мистерии, созерцательный характер интерпретаций неоплатонизма, космическая религиозность стоицизма подготовили великий патристический синтез. Эволюция античного натуралистического портрета и поиска нового ослепления сакрального ритуального искусства подготовили появление иконы. Одновременно из глубин культуры вышло на поверхность варварство, призывавшее к ночным источникам жизни: сначала черному быку перерезают горло, чтобы совершить митраистское крещение кровью, а затем приходят варвары лесов и степей… Однако это варварское движение не смогло обновить обескровленную античную красоту, да и выдохшаяся античная культура не нашла в себе сил его абсорбировать. Нужна была совершенно иная реальность, какой и стало христианство, в некотором смысле варварское для просвещенной античности, стремившейся, как ей советовал Плотин, ваять свою собственную статую. Действительно, Цельс и Юлиан, считавшие себя просвещенными. отвергли христианство как варварство. Однако это варварство было другого происхождения, не хтонического, но небесного, рожденным не по крови, но по Духу… И прежде даже, чем сформировался христианский народ как носитель света и мудрости, христианство в отдельных личностях сумело объединить (следует подумать о связях Оригена и Плотина) позитив варварства, его силу и цельность, и позитив античного «декаданса», его острое, критичное сознание, его диалектику. Подобный союз станет одной из пружин византийской цивилизации.

Нынешняя ситуация очень похожа на раннехристианскую, только масштаб расширен до планетарного. Высокая кулыура стала привилегией элиты; чтобы действительно быть усвоенной, она требует многочисленных усилий, посвящения в духовные миры, находящиеся далеко во времени и пространстве. Красота, какой ее предлагает наша высокая культура, является красотой «культивируемой», лишенной первозданности. Сегодня мы имеем возможность, — и масс–медиа не лишают себя этого удовольствия, войти в Виртуальный музей, — но это игра для зрителей, для потребителей, не предполагающая творческое участие и сопереживание красоты в самых глубинных пластах нашего существа. Позволяя себе лишь небольшой градус открытости, утонченная высокая культура замыкается в самой себе. Morbo literario, литературная болезнь, характерная для французской интеллигенции, осталась позади. Структурализм научил нас воспринимать по–новому мир языка, — человек не говорит более, но «о нем говорят». Это тройственное отчуждение, имплицитно ощущаемое отсутствие логоса, живого слова, отдаляет нас от Слова воплощенного, «этого центра, где сходятся линии», которые позволяют людям общаться, пусть даже через бесконечные космические расстояния (во Христе повторяется история и через Него осуществляется общение святых).

Этот атеистический контекст обнаруживает прерывистость ментальной «археологии» и обнажает провал «культуртрегерской» программы для народа. Опыт книги карманного формата, диска, репродукции и массовых зрелищ полностью подтверждает эту концепцию; в то же время мы можем видеть, что неучтожимый логос и некое трансисторическое общение сопротивляются этому, готовые вновь ожить; и потому я полагаю, что ни атеизм, ни агностицизм никогда не способны разорвать общение святых и его тайное сияние в культуре.

Еще один постулат структурализма, ставящий определенные границы, который мы попытаемся уточнить, заключается в том, что высокая культура — это привилегия «герменевтов», и лишь меньшинство может иметь доступ к ней в мире, где герменевтикой кажется все (слава Богу, мы все более и более обнаруживаем, что лучшая герменевтика — это позволить словам выразить то, что они означают; Евангелие никогда полностью не прилагается к неверующему, но эта Весть гораздо шире культуры).

В то же время мы наблюдаем, как культура окружается ореолом божественности: богиня–культура заменила собой богиню–разум; у нее есть свои храмы, «дома культуры», которые Мальро сравнивал с соборами, и которые, по его мнению, грядут им на смену. Для него это некие храмы ожидания, в них отрабатывается опыт разнообразной красоты, — опыт чаще всего субъективный вследствие отторжения культуры от подлинного смысла, но он дает возможность человеку стать глубже, не дает ему превратиться в робота или сомнамбулу, раскрывает его. Чему? Это еще никому не известно. Можно сказать, что «дома культуры» Мальро являются храмами «неведомому богу».

Одновременно со всем этим мир захлестывает варварство, и поднимается оно прежде всего из третьего мира; оно несет в себе силу отрицания, как ожесточенное правосудие восставших рабов. Я думаю прежде всего о китайской культурной революции, которая в собственном становлении Китая представила собой, как это ни парадоксально, процесс озападнивания, но увлеченные этим опытом наши молодые революционеры превратили его в отрицание красоты–зрелища, культуры как предмета потребления, культуры как музея для богатых.

Более позитивен поток, идущий из хтонических, дионисийских глубин, сегодня он родом из Африки, а в последние десятилетия из Латинской Америки (впрочем, также оплодотворенной Африкой). Здесь некая спонтанная и энергичная литургия братства, освобождение действа (и поэтому нет более зрелища, но есть участие каждого) в пантеистическом слиянии людей друг с другом и с космосом; это поток ночной культуры, где сливаются эрос со смертью. Следует заметить, варварство прививается не без большой интеллектуальной утонченности тех, кто ведет игру, в частности, в неореволюционных кругах нашей страны, а более широко — во всей Западной Европе и Северной Америке. Эти круги отказываются от «культуртрегерского» наследия под лозунгом: «Учителя, вы стары, и ваша культура устарела», — они отвергают красолу для «мандаринов», тщательно возделываемую и отделенную от жизни культуру. Они полны желания освободить эрос от контроля дисциплины, одержимой ростом дохода и прибыли, и также, если я все–таки хорошо понимаю Маркузе, отказаться от всякой дисциплины, от «десублимирующей» привычности рекламного эротизма. Они требуют, чтобы освобожденный эрос выражался в ежедневном созидании красоты и чтобы революция сделалась стилем жизни, превращая ее в сплошной праздник… В глубине своей это все та же ностальгия о стихийном священном, переживаемом всем существом, всем голосом, как хеппенинг в психодраме и как поиски в «Живом театре».

Варварство поднимается наконец, и я считаю это наиболее существенным, в самых глубинах западного общества, вне всякого возражения, в слоях, более или менее участвующих в обществе изобилия. Власть денег, как это часто замечалось, благоприятствует широкому подъему инстинктов (власть денег, уточним, означает не власть богатых, — в Соединенных Штатах традиционная пирамида богатства стремится перевернуться, — а отсутствие конечной цели, когда денежный знак становится богом, единственным двигателем промышленности, которая также является производством образов, изготовлением некоей красоты).