Воинствовать против дискретного литературного мира — дело предельно наивное: новый мир — всегда нов: энергичен, настроен на сбрасывание с корабля… Гораздо полезнее верно почувствовать разницу между теперешним и привычным. Толстый журнал как раз задает недискретную программу чтения: сплошную, длящуюся, недробную. Именно в негабаритном формате журнальной книжки читатель привык свободно переходить от рубрики к рубрике, от прозы к стихам, от критики к библиографии и публицистике. “Сериал” и тут невозможен: слишком различными были бы “серии”… Их может объединить (и объединяет!) как раз “третье измерение” художественного и литературно-критического слова, смыслы, не укладывающиеся в линейную перспективу современного издательского конвейера.
…По-разному сложились сегодня судьбы толстых журналов. Однако, по моему убеждению, сохранить право на автономное читательское внимание они сумеют только в том случае, если не будут пытаться соперничать с правилами “дискретного чтения”, сохранят свою исконную идентичность. Новый литературный мир в очередной раз диктует свои законы. И “Новому миру” предстоит в очередной раз остаться собой, обустроить новое измерение литературной жизни, не отрекаясь от старого доброго мира русской словесности.
Сергей БоЧаров (Журнал общественной мысли)
Только сейчас, собираясь поздравить журнал с годовщиной, я отдал себе отчет в том факте, что с “Нового мира” ровно полвека назад началась моя литературная биография. Нет, в “Новом мире” эпохи Твардовского я никогда не печатался. Но впервые сунулся в печать с письмом в “Комсомольскую правду” в защиту статьи В. Померанцева “Об искренности в литературе”. Статья явилась в 12-м номере “Нового мира” за 1953-й (не прошло и года после Сталина), она была первой (самой первой!) ласточкой, с нее тогда и началась историческая роль журнала в послесталинское время, и вся оттепель тогдашняя с нее началась, она же и вызвала первый огонь на себя и на журнал. Я был аспирант филфака, и несколько нас, с Юрием Манном и будущим режиссером фильма “Комиссар” Александром Аскольдовым, сочинили письмо в защиту, и я отнес его в “Комсомолку” Алексею Аджубею, с которым мы до того приятельствовали на филфаке, и он охотно 17 марта 1954-го письмо напечатал. Тут же статья Померанцева вместе с несколькими другими (Марка Щеглова о “Русском лесе” Леонова) удостоилась постановления ЦК по “Новому миру”, следствием чего была первая отставка Твардовского, нас же в МГУ всего-навсего ждал разнос в парткоме с личным участием самого А. А. Суркова. В Ленинграде в те же дни распинали Зощенко после его ответов английским студентам — это было единое событие весны 1954-го.
Прошу прощения за личное, но оно имеет связь, совсем, конечно, отдаленную, но все же связь с историей “Нового мира” на давнем и уже не многим, наверное, памятном этапе первого редакторства Твардовского — потому что было потом второе его пришествие в журнал в конце 50-х с последующим явлением Солженицына в конце 1962-го. Между прочим, явление Солженицына было точно синхронно походу Хрущева в Манеж — так шла наша история одновременно в разных направлениях на разных уровнях, — и “Новый мир” был действующей силой другого направления и другого уровня. Солженицын — центр истории “Нового мира”, которая в том, в конце концов, и состояла, чтобы приготовить ему место. Солженицын мог явиться только в “Новом мире”, но сразу стало ясно, что Солженицын и “Новый мир” — не одно и то же. И ни в чем так это не сказалось, как в критическом истолковании журналом своего писателя. Критика о Солженицыне в “Новом мире” хотела ввести его в известные, более или менее легальные рамки, и возникало парадоксальное впечатление, что злобное партийное обличение антисоветского явления было ближе к истине и точнее оценивало его по существу, чем либеральная ретушь собственного журнала.
Сейчас не хочется говорить о “старом” и “новом” “Новом мире” и выяснять различия и даже противоречия между ними. Солженицыным связаны обе его эпохи. И главное: еще недавно журнал по-старому представлял себя как “общественно-политический”, теперь он пишет себя на титуле как “журнал художественной литературы и общественной мысли”. Это верная поправка: в обе эпохи он был нам первым и главным журналом общественной мысли. Общественная мысль — это самая широкая мысль, обнимающая все в нашей жизни, от экономики и политики до религии и филологии, главное же, субъект ее — такая неопределенная, зыбкая, пестрая, разноголосая и слабо выраженная у нас реальность, как общество. Общественная мысль — неофициальная в принципе. Что не значит, что это всегда оппозиционная мысль. “Столетье с лишним, не вчера, а сила прежняя в соблазне”. Два вечных соблазна — соблазн оппозиции и соблазн единения с государственной властью. Надежда нашей перестройки — становление общества как самостоятельного, отдельного от государства, субъекта исторической жизни и национального организма — похоже, что на глазах не сбывается (сентябрьская политическая реформа дает нам это почувствовать), но журнал общественной мысли как надежда остается с нами.
И еще: мне, филологу, любезен в “Новом мире” его широкий филологизм. Я не только о том, что в неспециальном журнале развивается на просторе и хорошо себя чувствует профессиональная пушкинистика или мандельштамистика. Я о качестве мысли, ее укрупненности и приподнятости над текущими интересами. И Солженицын в нынешнем “Новом мире” — филолог, а филолог Аверинцев — исторический мыслитель и публицист. Два таких имени, а ведь оба выбрали “Новый мир” как свой журнал. Когда-то в 20-е годы у Ф. А. Степуна был проект журнала, объединяющего умы не по идейным, тем более политическим, интересам или позициям, а по уровням. Проект утопический, но сегодняшний юбиляр имеет черты такого журнала.
Сергей Боровиков (Сорок лет вместе)
1. Отец начал “НМ” выписывать с 1964 года. Один год — 1965-й — журнал был у нас в твердых переплетах. Выписывая, тогда можно было выбрать и такой, подороже, на отличной белой бумаге, в книжном переплете, вариант. Все это пропало при переездах. Сейчас у меня “залыгинский” период и далее. Есть и переплетенные в один том 10 и 12 номера за 1927 год — с “Хождением по мукам”, с блестящей статьей Вяч. Полонского о Пильняке “Шахматы без короля”.
2. Чтение. Первым почему-то вспоминается Тендряков, “Тройка, семерка, туз”. Наталья Ильина всегда сулила сладостно-ехидное торжество литературного возмездия, нигде более невозможное. Затем “Легенды и факты”, “Козлотур”, Катаев (мелкопись которого с “Оберона” читать стало невыносимо вплоть до скандальной, почти нереальной публикации “Вертера”). Стихов не помню, кроме посмертных подборок — Ахматова, Маршак, Пастернак. “Театральный роман”?!!! Почти все читательские впечатления 60-х годов — новомирские. Причиною и исключительно высокий уровень марки, и то, что выписываемый в дом журнал, особенно если он один, почти деспотично формирует круг чтения.
3. 1966 год. Федин. Земляк, живой классик, встреча на филфаке СГУ в душной набитой аудитории. Чуть ли не первый вопрос: о “НМ”, тогда особенно осаждаемом, и напряженное ожидание: как-то выкрутится — глава Союза, но и член редколлегии. Он что-то мямлил, впрочем, складно и звучно, но последняя фраза была: “А журнал все-таки дай Бог!”
4. 1969 год, мы с однокурсником Левкой Т. поднимаемся по крутой лестнице наверх, в редакцию “НМ”. Руководитель Левкиного диплома о Твардовском-критике проф. Бугаенко написал ему письмо и был уверен, а вслед за ним и Левка, что Твардовский окажется на месте и скажет: “Ба! Посланцы из Саратова, от профессора…” — и схватит Левкину тетрадку… Я не хотел идти и напряженно ожидаю срама, вплоть до скоростного обратного спуска. По дороге обогнали тяжко одолевающего лестницу пожилого генерала. Непосредственная близость аж четырех больших звезд произвела впечатление. То был, вероятно, А. В. Горбатов. Твардовского не видели. Тетрадки не взяли.
